Правда была в том, что некому править нечистью, если только Вольга, взваливший на себя ответственность за все Лихолесье, не решится принять тяжелую ношу. Марья покачала головой. Разговор был совсем не подходящий для празднества, и они оба это чувствовали.
Марья шагала по площади, злилась. День выдался жаркий, и в богатом уборе ей было непривычно и неудобно, душно, и она мечтала оказаться в прохладных стенах, но Иван церемонно вывел ее к народу, представляя свою новоявленную жену. Перед ними рухнули ниц, а Иван, в легком волнении прочистив горло, начал говорить речь, наверняка подсказанную ему отцом Михаилом: быть не может, чтобы сходу так ладно и заливисто у него выходило!
— Этот день счастливый не только для меня и для моей семьи, — искренне радовался княжич, — но и для всех, кто верит в милость Белого бога! Мы победили, страшный Кощей схвачен и скоро лишится головы, а для нас настало время праздновать! Нас ждут дни благоденствия, обещанные нам Белобогом, и я сделаю все, чтобы защитить наши земли от черной напасти…
Слова, всего лишь слова… Рукой, не знавшей настоящей битвы, он махал толпе, радостно улыбаясь во все лицо, и народ одобрительно гудел. Прокатилось его имя, повторенное, прореванное множеством глоток, и Марья стиснула зубы: это ее настоящего мужа должны были славить люди, но они забыли потерянного княжича и возвели другого мальчишку, танцевавшего так, как хотели жрецы…
На пиру Марья почти не ела, лишь для вида поковырялась в тарелке, отпила немного вина. Она не следила за танцами девушек, выступавших к удовольствию молодых мужчин, жадно наблюдавших за их стройными фигурками. Не вмешивалась в разговоры, потому что знала: никто не станет с ней говорить. Побоятся обидеть Ивана. Да и о чем беседовать с женой княжича — не о войне же?..
Шепотки, несмотря на громкие заявления Ивана там, под церковью, доносились тревожные. Говорили, Лихолесье бьется с помощью казанских войск, что хан послал своих лучших воинов — те идут грабить, соскучившиеся по богатству русских городов, а нечисть хочет мести и крови. Она спрятала довольную улыбку. И ненадолго поверила, что для них с Кощеем возможно спасение. Что Вольга, как они и договаривались, приведет к покойным берегам Светлояра, раскинувшегося невидимым щитом, орду, что прикроет им спины, когда они будут бежать…
Иван, видимо, смирился, что его жена тиха и задумчива, но иногда во взгляде его мелькало что-то разочарованное. Наверное, представлял веселую девушку, похожую на тех, что никогда не отказали бы ему. Но она шла в брак, словно на плаху.
Время тянулось. В бездействии Марья потерялась, но сквозь узкие окна пиршественного зала видела, что снаружи сгустилась тревожная тьма. Вокруг пели и плясали, и она подумала, что китежские дворяне ничуть не отличаются от обычных посадских людей, которые также кутили и праздновали где-то снаружи. Странным образом это напомнило ей шабаши в Лихолесье, и даже в песнях она услышала знакомые отзвуки, наклонила голову, пытаясь воскресить воспоминания. Какими далекими были ночи, проведенные с ведьмами… И как же она обрадовалась уловить обычную незамысловатую песенку, не колокольный перезвон и не долгое запевное, плачущее радение Белому богу.
Единственное, за чем Марья пристально следила, — это как Любава подает Ивану чарку с вином. Он даже не заметил, что девушка незнакомая, пришлая, оживленный праздником.
Рядом с Иваном были его друзья — наверняка отпрыски знаменитых горожан, помощников старого князя. Тот был так плох, что даже не вышел поприветствовать новобрачных, лежал, прикованный к постели — уже мертвый старик, упрямо цепляющийся за жизнь. Теперь, когда Иван стал мужчиной, а не мальчишкой, которому дозволено развлекаться на соколином дворе, его отцу могли и помочь… уйти.
Она слышала, как друзья с Иваном обсуждали ее так, будто ее здесь не было. Марья пропускала их грубые слова мимо ушей, они не задевали ее, но любопытство вынуждало наблюдать за Иваном. Нет, он был другим, не похожим на этих юношей. Более… правильным. Воспитанным в окружении священников, под их надзором. Потому, казалось, и ему этот разгульный праздник непривычен.
Провожая молодых в спальню, «укладывая» их, приятели эти смеялись и подбадривали Ивана, кажется, смущенного их громкими словами, но не желающего это показывать. Марья по-прежнему была холодна. Не смотрела на раскрасневшиеся лица, чтобы они не заприметили, как гневно пылают ее глаза. Кощей бы приструнил их, он никогда не позволял лишнего говорить про Марью, но Иван и сам растерялся — да и традиция была такова.
Двери в супружеские покои закрылись, оглушив Марью. Она вдруг остро поняла, что осталась совсем одна, безоружная. Конечно, Иван не был похож на воина, скорее — на тщедушного отрока, едва поступившего на службу…
— Нет, — отрезала она, когда он попытался коснуться ее плеч.
Марья отступила, раздумывая, как прорваться к двери — нужно было место для разбега, чтобы врезаться в пошатывающегося Ивана. Особой силы для него не надо было, но она вся подобралась, чувствуя напряжение мышц. Дыхание постаралась успокоить. Но, к ее удивлению, Иван не попытался накинуться на нее, а поглядел как-то даже обиженно. Ему никогда не отказывали?
— Ты даже не любишь меня, — неохотно сказала Марья.
— Что? — он захлопал глазами. — Люблю! Ты моя невеста… то есть, конечно, уже жена… Ты прекраснее всех девушек, которых я встречал, — неловко добавил Иван и выжидательно посмотрел на нее, словно надеялся, что ее сердце растает из-за этих ребяческих слов. — Это из-за того, что случилось с тобой в Лихолесье? — вдруг спросил он почти трезво, сверкнув глазами. — Кощей, он…
— Да, дело в нем, — отрезала Марья, гордо поднимая голову, думая о своем.
Она не могла сказать, почему она сразу почувствовала, что Кощей не шутит, что ему не хочется развлечься с во всем подвластной ему княжной. Она понимала и по робким поначалу прикосновениям, и по тому, как он говорил с ней, увлекая изящно сплетенными словами, точно причудливой песней.
— Ты всего лишь ребенок, — отстраненно заметила Марья, хотя внутри у нее все жглось от ненависти к супругу. — Ты и не знаешь, о чем говоришь. Ни о Кощее, ни о… Ты никогда не видел войну, иначе тебе стало бы жаль тех, кто погибает на ней страшной смертью, если у тебя есть сердце.
Ей не было жаль врагов, она носилась по полю брани, как ведьма на шабаше, она заработала прозвище — Моревна. Дарующая смерть, повенчанная со смертью. Но Марья сознавала, что проливает кровь, она видела ее, кровь липла к ее рукам и лицу, и она принимала эту жертву. А для Ивана это все было еще развлечением.
— Ты не знаешь, что такое мир, как он прекрасен, — продолжала Марья. — Я была заперта в Лихолесье, но все-таки я знаю красоту Великой Степи, знаю, как говорят леса, мне рассказывали про монгольские города, не похожие на наши. А что нужно тебе, Иван? Сидеть на своем соколином дворе, прятаться, и отдавать приказы, чтобы твои люди убивали?
Он стерпел ее наглость, потому что был пьян и удивлен ее долгой обвинительной речью. Так убедительно Марья притворялась тихой и скромной, униженной рабством у Кощея девушкой, что он совсем онемел, глядя на нее. Взял за руку, и тут же глаза его расширились от понимания, пробившегося сквозь пьяную муть: он почувствовал на ее пальцах мозоли от тетивы. Не шрамы изувеченной девушки, пострадавшей от жестокого пленителя, а руки воина.
— Ты моя жена, и я не хочу слушать от тебя упреки, — выдавил он, пытаясь справиться с какой-то сложной неоднозначной мыслью. — Мы говорили не об этом.
Он уже должен был заснуть, но что-то пошло не так.
— Нет! — рявкнула Марья, отступая. — Подойдешь — и я выцарапаю твои глаза!