— У них был десяток лет. Иным и этого не удалось выцарапать. А что заслужил ты? Стоит ли приносить в жертву себя ради них? — настаивал Вольга с отчаянием.
— Все лучше, чем зверей, да?.. Я заслужил месть, — рявкнул Кощей. — Заслужил трон из костей моих врагов. И если мне придется умаслить нечисть…
— Да ты сам-то в это веришь? — рассмеялся Вольга. — Они стали твоим народом. Погляди на Марью: с ней случится то же, что и с тобой! Она все дальше от своего отца, от отца его отца — от этой благородной княжеской крови. Носится по лесам, точно упырица, а в свите у нее ведьмы…
— С ней не будет того же. Я не позволю.
Холодок, проскользнувший в голосе Кощея, заставил Вольгу замолкнуть. Наконец Смородина отпустила руку, напоследок прохладно лизнув его, как преданная собака, и на ладони не осталось ни следа. Да и рука была человеческая — обычная рука, даже не воинская, тонкая. Рядом с лапищами Вольги так вообще — тростинка.
Неожиданно Вольга обернулся, скакнув в сторону, заслоняя собой Кощея. Выхватил нож, занес руку для броска, но клинок задрожал, своевольно вырвался из руки Вольги и рыбкой, сверкая лезвием, скользнул к его горлу. Недовольный, но беспомощный рык забился…
Из ниоткуда шагнула женщина — дородная, но по-своему красивая, цепляющая взгляд. В цветастом платье, с шалью на плечах, складывающейся в неведомые узоры — она будто бы вышла откуда-то, где гораздо холоднее, чем на берегу Смородины-реки. Кощей замер, поглядев в ее пронзительные темные глаза. За ее спиной лес преломлялся, словно смотреть приходилось в мутное отражение.
— Обижаешь мальчишек? — зычно спросила она, точно бросая вызов. — И отпускаешь их потом, чтобы нажить себе новых врагов? Я думала, ты куда благоразумнее…
— Они мне не враги, всего лишь ничего не понимающие дети. Мой противник сидит на китежском престоле и вертит этими глупцами, как ему захочется. Они выполняют его приказы. Как, скажем, волкодлаки — мои.
— А то ж, — проскрипел Вольга, следя за ножом.
Она улыбалась полными красными губами. Словно крови хлебнула.
— Ядвига, я не звал тебя и не просил помощи, — огрызнулся Кощей. — И не грози моему брату, если не желаешь ссоры. Тебе этого не хочется, поверь.
— Вырос, а угрожать так и не научился, — протянула та. Нож упал в траву, чиркнув Вольгу по горлу — тоненькой полосой. — Тебе не выиграть в войне, об этом кричат птицы, об этом рассказывают мои сны. Ты думаешь, сможешь озоровать с силами, которые снесут нас обоих щелчком ногтя. Так ради чего ты идешь вперед, а не бежишь в степь?
— Не люблю возвращаться к тому, с чего начал.
Она не пришла в прошлый раз, отговариваясь неясным «равновесием». И отчасти потому его воинов смели, точно по полю метлой прошлись. Послала в помощь ему дочерей-ягинишен, они клялись Кощею быть верными до последней капли крови, но что могла сделать против магии Белобога горстка воительниц… Никто из них не мог.
— Ты ведь знаешь, чем это закончится, Кощей, что все предрешено, — горько протянула Ядвига. — Все катится кругами, как яблоко, пущенное по блюдцу, вечно вьется, но конец будет один. Неужто ты надеешься, что на тебе мир запнется, не сделает оборот?
— Надежда — для тех, у кого нет силы.
Руку объяло черное пламя, беззубо куснувшее рукав рубахи. Не пожгло ни нитки, но оплавило кости, сковало руку, и, сжимая кулак, Кощей вновь ощущал резь когтей, впившихся в плоть. Смыть это не получилось бы никогда.
— Я — мост между Навью и Правью, Кощей, — провозгласила Ядвига с присвистом. — В тебе темень беспросветная, ни один чародей в себе такой не носил. И все-таки не она твое спасение. Ты и сам это знаешь, потому и выбрал в жены человеческую девицу. Не губи в себе жизнь — все равно сгинешь. Сбереги хоть то, что осталось, что отведено тебе…
— И сколько же?
Ядвига пропала так же незаметно, как и пришла. Где-то вдалеке завыли волкодлаки.
***
На балкон Марья любила выходить в погожие дни. Удивительно, но солнце над Лихолесьем сияло гордо, полно, заливая посад. Нечисть страдала, прячась в тенях, боясь обжечься, точно в раскаленной печи, но Марья с радостью подставляла бледные щеки под ласковые теплые лучи. В этот раз она зорко оглядывала городок, знакомый ей до последнего домика. Она не могла покинуть Лихолесье, но с жадностью изучала каждую улочку, взирая свысока, и теперь с закрытыми глазами нарисовала бы город, широко взмахивая рукой перед собой.
Может быть, этот наглый молодец, китежский княжич, и был прав: она пряталась в темнице, излазанной вдоль и поперек, но не успевшей еще ей опостылеть. Однако Марья знала, что и Любава не покидает границ Лихолесья, и большая часть ее слуг, кому не нужна была для жизни свежая человечья кровь, тоже оставалась в пределах последнего клочка земли, оставшегося нечисти… И, если она называлась их королевной, обязана была томиться в том же городишке — пусть и в палатах богаче, чем можно было найти в городе…
— Моя королевна, ворон! — воскликнула Любава.
Она заметила темную кляксу птицы, стремительно приближавшейся к терему, подняла, подставила руки, и ворон упал в них, дрожа. Марья почувствовала хрупкую жизнь, теплое птичье тельце, мягкость черных перьев, стук сердца… Улыбнувшись ворону, осторожно разжала руки, отпуская его — птица грянулась об пол грудью, и вот перед ней стоял тонкий юноша в черных одеждах с застенчивой, мягкой улыбкой. Любава, известная вертихвостка, зарделась, потупилась… Юноша дышал загнанно.
— Пограничье, Марья Моревна! — выдавил он. — По мосту перешли воины!
— Но течение! — Она ушам своим не поверила. — Ни человек, ни зверь под человеком, желающий Лихолесью зла… Ведь не перелетели они Смородину!
Ей не ответили; Марья метнулась по балкону, беспомощно схватилась за голову. Ворон, сбиваясь, уверял, что Кощей предупрежден, что он скачет туда, в битву… И Марья неожиданно осознала: она торопливо, совсем не по-королевски скатывалась по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Миновала слуг, растолкала, вырвалась во двор — дружинники перед ней распахнули двери. Яркий день ударил по глазам.
— Там люди ярославского князя Всеслава! — каркнул Ворон, принявший птичье обличье и вьющийся над ее головой.
— Моего отца… — рассмеялась Марья; в своем смехе она услышала хохот Кощея. — За мной! Они за мной пришли! И неужто тот княжич, Иван, с ними?
— Нет, только ярославская дружина!
Марья зло усмехнулась. Отец решил спасти ее, выручить! Спустя столько лет — ее сотни раз могли жестоко убить, заморить голодом в казематах или обречь на участь еще более худшую… Как это подло!
Нечто жестокое, злое сладко запело в ее груди. Ощущая прилив необычайной бодрости, Марья прытко выскочила во двор, огляделась, запыхавшись, сунула в рот пальцы и засвистела, как мальчишка-сорванец. Заныло на сердце, но она лихо крикнула:
— Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой! — Пронзительный девичий голос разодрал тишину в клочья, и конь явился. Ступил будто из ниоткуда, отзываясь, вскидывая голову — такой же разгоряченный и жадный до скорой скачки.
Слуги закаменели, выглянули во двор, где гарцевала Марья; дружинники переглядывались, ворча по-волчьи, но не смея ее остановить. Ввысь, вопя что-то, вскинулся Ворон, взлетел под самый купол неба, и Марья желала бы тоже силы и прыти.
— Собирайте охоту! — крикнула Марья дружинникам. — В Лихолесье враг!
— Марья Моревна, я с вами, с вами! — ахнула Любава, хватаясь за стремя. Она едва подоспела, щеки алели от бега, коса растрепалась. — Прошу, моя королевна! Не оставлю одну…
— Любава, война… — жалостливо напомнила Марья, наклоняясь к ней. — Ты так боишься войны, я не заставлю тебя следовать за мной… В самый омут битвы! Нет, я не смогу утянуть тебя в него.
И ей бы послушаться, примириться, потому что чем она была — лишь дворовой девчонкой, подобранной Кощеем в битве. Ее служанкой, которую муж ей пожаловал, чтоб Марья не заскучала без женского круга — он не догадывался, как она ненавидела девичий щебет в горнице… Но Любава стала ей опорой, помощницей.