— Приведите ей коня! — гаркнула Марья на суетливых дружинников. — Скорее!
Она чуяла кровь — родную кровь. И жаждала ворваться в бой и увидеть отцовское лицо, пересеченное шрамом, и того спесивого наглеца, который желал на ней жениться и которого она поклялась убить.
========== 3. Зыбь памяти ==========
Марья знала битву, знала резню меж деревьев Лихолесья, что тоже стонали, сгибаемые ветром, болезненно, как-то по-детски отчаянно, знала и свой визгливый голос — будто кто-то другой кричал, вселяясь в ее хрупкое тело, едва удерживающееся в седле обезумевшего Сивки. Она знала кровь на руках, стрелу, мягко проскользнувшую возле уха, напоследок будто бы пощекотавшую ее игриво. Марья кидалась в пограничные стычки — они случались зимой, когда оголодавшие китежцы рвались за богатствами леса, подбирались совсем близко к тому берегу, или летом, когда степняки в выжженной траве приносили жертвы своим разноликим божкам и отваживались напасть на полный дичью, как они думали, лес.
Волкодлаки уже взлаивали, как гончие псы, торопясь. Охота близилась. Рядом с Марьей на тонконогом коньке, прижимаясь к гриве, мертвенно-бледная, скакала Любава, и диск ее обескровленного лица запомнился Марье навсегда, и оно виделось ей среди темных веток Лихолесья, раздвигающихся перед ними. Копыта Сивки гулко топотали, и нельзя было остановиться, назад повернуть — да она этого и не хотела, раззадоренная своим страхом и чувствующая впереди мужа, точно какой-то волшбой.
Бок о бок с ней спешила озлобленная, сердитая стая, скакали ягинишны на своих бешеных, нервных конях, не имевших ничего общего с обыкновенными людскими лошадками, но удивительно похожие на них. Сивка под Марьей ходил нетерпеливо, смотрел огненным глазом и взвивался, спеша, перемахивая через пни и кочи. Она вновь вырвалась вперед, как и давеча, но теперь Марью манили и подгоняли не дикий азарт и жажда гонки, а страх за Кощея. Страх разливался в ее душе, привольно выхлестываясь, запутывая все.
Лихолесье выпустило их на границу, напутственно подтолкнув в спину, и Марья задохнулась. Сразу увидела: привычно-пустую полосу между лесом и рекой устилают тела, пятнает грязно-бурая кровь. Она закричала, яростно рванула меч. Ее снарядили, надели на нее боевой доспех; голову тяжелил подогнанный шлем, слишком изящный, чтоб подойти кому-то из волкодлаков, рядом с которыми она казалась маленькой тряпичной куколкой. Кольчуга лежала на плечах тяжело, но она же и вселяла в Марью уверенность, как будто бы делала ее внушительнее.
Следуя за ней, волкодлаки и ягинишны влились в свалку тел, копошившуюся у реки. Среди дружинников Всеслава было больше пеших: они уж знали, как волкодлаки сводят с ума животных, кусая за ноги, и те ржут, поднимаясь на дыбы и стряхивая всадников. Однако ж и воин с копьем мало что мог сделать громадному оборотню, лязгающему клыками и завывающему, как орда ночных кошмаров. Проносясь, Марья наискось, свесившись из седла, рубанула какого-то зазевавшегося воина, не чувствуя мучительных сомнений. Добрая сабля, подаренная ей казанским ханом, запела и ужалила пребольно, рассекая плоть между плечом и шеей (его шлем был кем-то содран, являя перепуганное лицо). Дружинник упал как подкошенный, кровь густо лизнула саблю, а Марья, пьянея, лягнула Сивку и послала его вперед. Подле нее надрывно голосила Любава, пугая дружинников — из ее горла лились такие вопли, что и Марье хотелось покрепче уши зажать.
— Кресты с них срывайте! — прогремел голос Кощея, заставив Марью порывисто обернуться. — И в воду! В Смородину!
Смородина волновалась рядом, готовая принять жертву в беззубую слюнявую пасть. Да только кресты были под надежными новыми кольчугами, сиявшими на солнце, и Марья не вняла странной просьбе.
Марья столкнулась с копейщиком, безумно пучившим глаза; тот попытался ударить Сивку, но конь неведомо отпрыгнул, как кошка скакнула, невредимый и злой. Острие задело наруч Марьи; злая сила удара отдалась по руке, хлестнуло болью, но она не выронила клинок. Свесившись, Марья с оттяжкой хлестнула его поперек груди саблей и рыкнула сквозь зубы, чувствуя боль, прострелившую запястье. Но копейщик упал, раскинув руки, а Марья подхватила падающее копье, взвесила — оно было тяжелее, чем ожидалось, а она привыкла к хищно изогнутой звонкой сабле. Но, навскидку прицелившись, зашвырнула копье в воина, наседавшего на седоватого волкодлака. Копье вдарило его в бок, заставив изумленно поперхнуться кровью, а оборотень довершил дело мощным махом когтей, раскроил его шею и, мимолетно кивнув Марье с благодарностью, метнулся прочь, к другому врагу. И тут же рухнул, напоровшись на меч хитрого противника, заскулил, бессмысленно лязгая пастью… Марья взвизгнула, но не смогла достать воина, убившего волкодлака. Конь уносил ее дальше.
Вдали, за темными воинами и серыми волками, свалившимися в общую кучу, как пьяные на ярмонке, идущие стенка на стенку, Марья рассмотрела мужа — в седле, с такой же кривою саблей, хищно разившей. Подле него, вздымаясь на задние лапищи, рычал и грызся Вольга — поднимаясь над дружинниками Всеслава, он казался настоящим богатырем, страшным великаном. Он хапнул чью-то руку, заставив выронить меч и завизжать, затрепал головой; махнул хвостом, сшиб кого-то, подло заступившего за спину…
Перед Марьей, пересекшей поле быстро, как скоро вспыхивает степной пожар, смыкая строй, сгрудились ярославские дружинники, прикрываясь щитами от волкодлачьих когтей, и Сивка заволновался, приплясывая. Тогда Любава, до того следовавшая за Марьей верной тенью, сунула руку в притороченную к седлу суму, пошарила там и кинула что-то под ноги воинам. Земля тряхнулась, вырываясь у них из-под ног, и дружинники рухнули в черных комьях почвы, а волкодлаки кинулись к ним, радостно подвывая. «Разрыв-трава», — поняла Марья и кивнула ведьме. У Любавы тряслись губы, словно она силилась не разрыдаться.
Марья не могла сказать, кто одолевает: шумная грызня не прекращалась, не утихала. Ярославские дружинники падали под звериным напором волкодлаков, но их было куда больше, и они изматывали лесной отряд Кощея. Сначала испугавшиеся нечисти, они пересилили ужас и пошли в наступление. Одну из ягинишен на глазах Марьи выбили из седла, а она не смогла прорваться к ней, вытянуть. Ярославская конница — горстка ее — больно вдарила сбоку, но там и завязла. Стрелы не мелькали: видно, князь не стал переправлять через Смородину лучников, зная, что придется столкнуться лоб в лоб. Исход битвы решала ярость. Дружинники рубились отчаянно, Марья слышала отрывки молитв, и, хотя колдовство Белобога не помогало его слугам в Лихолесье, слова придавали им душевных сил. Они не собирались сдаваться. Волкодлаки медленно брали ярославских воинов в тиски, кружа, как будто волки на охоте.
На Марью навалилась слабость; порез на руке сильно кровил, а она отказывалась замечать это, пока не поняла, что в глазах темнеет. Руки дрожали от рубки, а сабля словно стала весить целый пуд. Она уставала. А устать значило пропустить серьезный удар. Марью задели по ноге — она дернулась, вскрикивая, как раненая птица. В отместку она развернулась, сшибла конем того мечника, с пугающим ее саму наслаждением слыша треск его руки, попавшей под тяжелые копыта. Любава заливалась визгом, будто на шабаше. Глухо бухала разрыв-трава; ее мешок словно был неиссякаем, но Марья знала, что рано или поздно зелье кончится и они с ведьмой окажутся окружены.
Перед ней замаячил всадник, и Марья пришпорила Сивку, полная решимости сбить его на землю. Заметив ее, он развернул коня, но не стал нападать.
— Марья! — ахнул голос под шлемом. Воин сорвал его с головы, тряхнул седой гривой. Она придержала коня, поглядела на его бешено, но не затуманенно — на рубленые черты, будто у старого идола, на полосу шрама, белесый глаз.
— Прикажи дружине отступать, отец, — гаркнула Марья громко, хрипло, как воронье. Она тоже удерживала Сивку, и вот они застыли друг напротив друга в напряженном нетерпении. — Лихолесье растерзает каждого, кто переступит границы с мечом в руке!