— Спокойно, комиссар! Воюют не числом, а умением…
Сафоев снова прижался к валуну. Он, пожалуй, не услышал, скорее почувствовал, как Мочалов сказал: «Пора», и тогда крикнул: «Огонь!» В то же мгновение грохнул четкий, дружный залп и затарахтел пулемет. Ударили и оттуда, где залег Мардонов, и с двух других сторон, и взвились, истошно заржав, басмаческие кони, перекрыли треск пальбы дикие вопли… Судя по всему, басмачи заметались, не зная, куда податься.
— Ленту! Давай ленту! — крикнул Мочалов и, быстро заправив пулемет, стал теперь стрелять расчетливыми короткими очередями.
Басмачи были вынуждены лезть напролом. Сообразив, что путь назад, в горы, отрезан, они рванулись всей массой на кишлак, и Сафоев сказал, что надо бы подтянуться поближе к Мардонову. Мочалов тут же схватился за станину, покатил пулемет по каменистой тропе. Сафоев обогнал его, и едва сбежал вниз, как увидел всадника, который мчался, не разбирая дороги.
— Попался! — не своим голосом закричал Сафоев то ли от радости, то ли от возбуждения и, вскинув руку с тяжелым маузером, выстрелил.
Конь крутнулся на месте, басмач вылетел из седла. Сафоев побежал к нему, наклонился, но тут вспыхнул перед глазами огонь и рванулась из-под ног земля.
Бросив пулемет, Мочалов прыгнул, как тигр, на бандита, который хоть и был чуть живой, однако сумел подняться и силился перезарядить карабин. Вырвав у него оружие, Мочалов хрястнул его прикладом по голове.
— Максим, помоги, — подал голос Сафоев, держась левой рукой за правое предплечье.
— Жив, комиссар? — обрадованно воскликнул Мочалов и, бережно взяв его под мышки, поставил на ноги.
— Пока жив, — сказал Сафоев.
Стоять было трудно, кружилась голова. Мочалов усадил его на землю, прислонил к валуну и перевязал рану, бинты тут же потемнели от крови. Сафоев, ловя ртом воздух, сказал:
— Иди, Максим-ака, оставь… Вернешься потом…
— Не имею права, комиссар.
— При… приказываю, товарищ Мочалов! — собрав силы, выкрикнул Сафоев.
Мочалов был вынужден подчиниться, и вскоре его пулемет опять затарахтел, поливая басмачей смертоносным свинцом. Бой продолжался до рассвета. Не многим бандитам удалось вырваться из кольца. Везде валялись их трупы, отовсюду неслись хриплые стоны раненых. В лучах утреннего неяркого солнца блестело брошенное оружие. Мансур Мардонов приказал бойцам отряда обойти вместе с жителями кишлака поле боя, подобрать раненых, оказать им первую помощь, собрать все оружие.
— А где Сафоев? — спросил он.
— Не знаю, — ответил кто-то из бойцов.
— Не видели, — говорили другие, все, как один, усталые, в пыли и грязи, с ярко синеющими пороховыми пятнами на осунувшихся лицах.
— А Максим-ака?
— Тоже не видели…
Мардонов, вскочив на коня, хотел было поскакать туда, где лежали в цепи Сафоев и Мочалов, но они появились сами. Шли по крутой тропе, едва передвигая ноги; левой рукой Сафоев обнимал Максима, а правая, забинтованная от локтя до плеча, покоилась на перевязи.
— Что случилось? — крикнул Мардонов, подскакав.
Сафоев растянул запекшиеся губы:
— То, что случается на войне… — и, должно быть от боли, поморщился. На его лбу блестели крупные капли пота.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Через несколько дней Султану Сафоеву, помещенному в санчасть, стало плохо. Поднялся жар. Ему мерещились огромные языки пламени, которые лижут лицо, и казалось, что глаза придавило камнем, острые края которого врезались в веки и в брови. Сафоев звал жену и сына, Мардонова, ака Максима, усто Шакира, выкрикивал какие-то бессвязные слова и метался, словно вырываясь из чьих-то чудовищно цепких лап. Его правая раненая рука вздулась и стала покрываться сине-багровыми пятнами.
В тот же день Сафоева отправили на машине в Сталинабад в военный госпиталь, где, едва взглянув на рану, сказали, что теперь, при такой гангрене, единственный выход — немедленная ампутация. Не о руке надо заботиться — о жизни. Руку уже не спасти, за жизнь еще можно побороться.
Когда Сафоев очнулся, он увидел черные встревоженные глаза сына и красные, заплаканные глаза жены. Их вызвали тотчас же после операции, они приехали вместе с усто Шакиром. Впрочем, об этом Сафоеву сказали позже. А в тот первый миг он сперва не поверил себе и долго смотрел на родных, как на нежданное чудо, которое не растворялось в тумане и не удалялось, не исчезало. Он шевельнулся.
— Что? — наклонилась Бибигуль.
Сафоев улыбнулся, и она помимо воли всхлипнула. А Давлят не шелохнулся, сидел, как птица с подбитыми крыльями. Подумав об этом, Сафоев левой рукой рывком привлек сына на грудь и, забыв про боль, стал гладить его темные вихры.