— И впрямь к случаю. Гитлерам в назиданье, — сказал Гуреевич.
Они вернулись к лошадям и продолжили путь.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Летом 1941 года весь советский народ переживал горькие, трагические дни. Гитлеровский план молниеносного разгрома Красной Армии и захвата в течение короткого времени, до осени, всех основных промышленных районов нашей страны, вплоть до Урала, провалился благодаря беспримерному героизму советских воинов. Тем не менее серьезная, страшная опасность, нависшая над родиной, не только не ослабевала, а, наоборот, даже усиливалась. Враг, не считаясь с потерями, наступал почти по всему фронту, растянувшемуся от Балтийского моря до Черного, и подходил все ближе к Москве. Каждая строка сообщений Советского Информбюро дышала тревогой и звучала призывом к всенародной Отечественной войне с германским фашизмом. «Защитим свою свободу, свою честь, свою Родину, направим все силы на разгром врага!» — писали газеты, рассказывая о героизме красноармейцев и краснофлотцев и о зверствах оккупантов в оставленных районах страны.
В Средней Азии в те дни еще не объявлялась официально всеобщая мобилизация, однако толпы добровольцев с утра и до вечера осаждали районные и городские, областные и республиканские военные комиссариаты, требуя отправить их в действующую армию. Среди этих патриотов были и строитель дорог, приемный отец Давлята Максим Макарович Мочалов, и друг родного отца Давлята, учитель Мансур Мардонов.
Оба они в первый же день войны явились в свои военкоматы с просьбой направить на фронт добровольцами, и обоим отвечали, что позовут, когда понадобятся. В конце концов, прождав семь недель, они решили обратиться в военкомат республики; там, в тесном, узком коридоре, они и встретились.
— Никак не добьюсь путного слова, — вздохнул Мардонов. — Я им про тут говорю, они мне про иву, есть, дескать, моложе меня.
— Мне твердят то же самое: «Есть помоложе, вы в свое время свой долг выполнили, теперь потерпите…» А я не желаю ждать! — выкрикнул Максим Макарович. — У меня теперь к немцам свой счет.
Мардонова удивил его взрыв. Он отвел глаза от налившегося кровью лица Мочалова, помолчал, соображая, что же могло случиться у друга, и, не осмелившись спросить прямо, завел речь издалека:
— Дома все тихо-спокойно?
— В каком сейчас доме спокойно? — угрюмо произнес Мочалов.
Мардонов смутился, но продолжал:
— Как Оксана Алексеевна? Дети?.. — и, не ожидая ответа, выпалил: — Есть что-нибудь от Давлята?
Мочалов гулко закашлял, утер платком выступившие на глазах слезы, достал из кармана и протянул Мардонову телеграмму, которую Давлят успел отправить из Кобрина в ту трагическую ночь на двадцать второе июня, когда посадил Наталью и сына в поезд.
— Нет до сих пор ни Натальи с сыном, ни вестей от Давлята, — вздохнул Мочалов.
Мардонов читал и перечитывал телеграмму, не зная, что сказать. Наконец спросил:
— Куда-нибудь писали?
— Писал… — Мочалов забрал телеграмму, сунул опять в карман. — Не осталось места, куда б не обращался, да, видать, всюду есть дела поважнее. Ладно, не будем про это…
— Да, да, — подхватил Мардонов, — будем надеяться на лучшее. Где бы ни были, пусть будут живы-здоровы.
— Бог его знает, можно ли уцелеть в огне этой войны, — сказал Мочалов. — Но на фронт я должен попасть.
Он хотел сказать что-то еще, но тут подошла, опираясь на палку, маленькая, сгорбленная старушка в наброшенном на голову, поверх белого платка, пестром легком халате и, тяжело дыша, спросила:
— Ой, братья, это есть вайкамат?
— Это, мать, — ответил Мардонов.
Старушка протянула ему бумагу, которую держала в руке. Он взял и прочел. То было письмо от ее сына, отправленное, судя по всему, за несколько дней до начала войны из украинского города Львова.
— Каждую неделю приходили его письма, — плачущим голосом вымолвила старушка, моргая слезящимися глазами. — А теперь уже скоро два месяца, как ни письма, ни следа. Сказали, что знает вайкамат.
Максим Макарович смотрел на согнутую прожитыми годами старушку, и глаза его застилало туманной пеленой. Старушка, постукивая палкой и бормоча что-то под нос, скрылась за указанной ей дверью, а он судорожно втянул в себя воздух и сказал:
— Горе, у всех горе… Нет, не мужское это дело сидеть под домашней крышей. Мы должны быть там, на поле боя. Идем, Мардонов, зайдем к самому комиссару!