Но и от военкома они вышли не солоно хлебавши, с опущенными головами. Мочалов вздыхал и сжимал кулаки. Глянув на толпившихся в середине двора людей с вещевыми мешками или чемоданчиками и сундучками, он подумал, что им повезло больше — ждут сигнала идти на вокзал, рассаживаться по вагонам…
— Значит, в нас не нуждаются, — с грустью заметил Мардонов. — Справятся и без нас.
Мочалов показал на людей с вещами:
— Молодежь ведь, Мардонов, вот что обидно, юнцы! Нас туда нужно в первую голову, нюхавших порох…
Мардонов согласился. Теперь он знал, какой у Мочалова счет к фашистам, и понимал, как он тяжело переживает за пропавших без вести детей — дочь Наталью, зятя Давлята, внука Султана. Они оказались в самом пекле, и тут можно надеяться разве только на чудо.
Но Мочалов заговорил о том, что он чувствует себя виноватым — он ведь уговорил Давлята стать военным, он сам отвез дочку с внуком туда, за тридевять земель, чуть ли не на самую границу, хотя знал, старый дурак, понимал, что войны с Германией не избежать… Мардонов счел нужным возразить:
— Не то говорите, ака Максим.
Он попытался, как мог, утешить его, но Мочалов умолк и до самого дома не проронил ни слова. Здесь Мардонов хотел попрощаться, однако Максим Макарович не отпустил.
В доме были Оксана Алексеевна и Шура, младшая дочь. Они встретили гостя приветливо, но по красным, вспухшим векам Оксаны Алексеевны и горьким складкам у рта нетрудно было догадаться, что и она проводит дни и ночи в думах о пропавших детях.
— Не проговоритесь, что были в военкомате: станет солью на раны, — предупредил Мочалов, когда Оксана Алексеевна вышла из комнаты.
Мардонов, качнув головой, сказал: «Хорошо». Он попросил хозяйку, которая вернулась со скатертью, не беспокоиться, однако она, словно не слыша, продолжала накрывать стол.
— Напрасно беспокоитесь, Оксана Алексеевна, — повторил он, — ничего не полезет в горло.
— Пока выпьете чаю, Шура приготовит горячее, — сказала Оксана Алексеевна и оставила мужчин одних.
Разговор не клеился. В дальнем углу на деревянном сундуке, застеленном небольшим темно-красным ковриком, сладко жмурилась ленивая пушистая кошка. На стене в квадратной рамке висела фотография, от которой, едва увидев, Мардонов не мог отвести взгляда.
— В Кобрине снимались, — угрюмо пояснил Мочалов. — Последнее фото с Натальей, Давлятом…
— Вылитый отец здесь Давлят, — сказал Мардонов, и снова воцарилось молчание.
Минут через двадцать, так и не притронувшись к еде, Мардонов попрощался. Мочалов проводил его за калитку.
День клонился к вечеру. Было жарко и душно. Листья на деревьях, серые от пыли, не колыхались. В небе ни облачка, на улице ни души. Где-то, за каким-то распахнутым окном, хрипело радио; сквозь треск и шум прорвался скорбный голос диктора: «После тяжелых кровопролитных боев наши войска оставили город Кривой Рог…»
Мардонов вздохнул. «Сколько материнских слез прольется, сколько горя ждет впереди?» — спросил он себя.
Материнские слезы самые скорые, самые обильные и самые горькие. Их никогда не выплакать.
Плакала в эти дни и Бибигуль.
Одна-одинешенька осталась она, ибо муж ее Шо-Карим дней через десять — пятнадцать после начала войны сказал: «Меня вызывает военкомат» — и ушел, будто сквозь землю провалился, не подавая никаких вестей. Его не раз спрашивали из совхозной конторы и друзья-приятели, но Бибигуль, кроме как «не знаю», ничего не могла ответить. Ей казалось, что люди думают, будто муж сбежал от призыва на военную службу, а она хорошо знает, где он скрывается, но не выдает тайны, и это удесятеряло ее страдания. Она старалась как можно меньше попадаться людям на глаза. Некому было излить свое горе, и даже соседка Саида-Бегим, ее всегдашняя утешительница, с тех пор, как пропал Шо-Карим, стала заходить реже. Потому-то и вспоминала снова и снова Бибигуль сына. «Был бы Давлят, не знала б я горя», — говорила она и, не в силах сдержаться, голосила на всю улицу.
А Шо-Карима в эти дни носило, как лист ветром, и день был у него ночью, а ночь была днем. Ему не присылали повестки из военкомата. Он ударился в бега, когда узнал, что в отделе кадров совхоза составили список военнообязанных и каждого приглашают на беседу.
Темным поздним вечером он появился, слегка навеселе, у своей прежней возлюбленной Бустон-хон.
— А-а, что случилось? — спросила Бустон-хон, явно не ждавшая его.
Шо-Карим положил на стол тяжелый сверток с бутылками и закусками и сказал: