— Есть потяжельше меня, — сказал он. — Ты за комбатом смотри, голова!
В груди у Давлята что-то задрожало и оборвалось. Сказалось все — рана, усталость, волнение… Он пытался набрать в легкие воздух, открыл рот и вдруг, издав какой-то хлюпающий звук, провалился во тьму.
А в лагере комиссар Гуреевич, начштаба Карпенко и старшина Егоров до полуночи размещали женщин, стариков и детей, покинувших родное село Березовичи.
В лагере к этому времени были готовы шалаши и для раненых, но не имелось медикаментов, не хватало бинтов. Раны обмывали горячей водой, перевязывали лентами, нарезанными из рубах и белья. Старшина Егоров сокрушался, что среди стольких трофеев не оказалось аптечных принадлежностей.
— Хоть бы йод да вата с бинтами, — говорил он, поглядывая на коробки и ящики с галетами и консервами, которые были сложены у штабной землянки.
— Подождем до утра, что-нибудь придумаем, — сказал Гуреевич.
Рассвет он встретил у постели Давлята.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Голос прорывался откуда-то издалека, тоненький, детский плачущий голосок. Давлят открыл глаза. В голове стояли шум и тупая боль, тела не чувствовал. Но за стенкой шалаша действительно плач… плачет ребенок.
— Нашел место, где хныкать, — зашевелился в противоположном углу Петя Семенов.
Давлят узнал его по хрипло-глуховатому баску.
— Ничего, Петя, — сказал он. — Если… если бы мой сын… Султан мой… разбудил вот так…
Трудно говорить, не хватает воздуха. Жарко. Горят грудь и лицо. В глазах резь. Но Давлят говорит:
— Что с Султаном?.. Натальей?..
Ребенок утих, прозвучал женский голос:
— Не плачь, сынок, я тут.
— Может… может, и Наталья так утешает… каждое утро…
— Вы мне говорите? — поднял голову Петя Семенов.
— Да, да, — сказал сперва Давлят громко, потом тихо, словно угасая: — Нет… о другом…
Петя наклонился над ним, ощутил на своем лице его горячее дыхание.
— Да у вас, никак, жар! — Он положил ладонь Давляту на лоб. — Жар, товарищ комбат! Высокая температура.
Прикосновение холодной ладони словно остудило Давлята, он открыл глаза. В шалаш сквозь ветки пробивался зыбкий утренний свет. Петино лицо, когда-то розовое и круглое, теперь было серым, с запавшими щеками и острым, костлявым подбородком.
— Ничего, — разжал Давлят губы, — не паникуй… Где комиссар?
— Здесь ходит, у раненых.
— Как они там? Проведай. Скажи.
— Сейчас, товарищ комбат, — вскочил Петя. — Я быстро. Заодно и позавтракать принесу, чаю горячего. Чай попьете, часик соснете — враз полегчает.
Давлят улыбнулся. Он приподнялся, опираясь на правую руку, и сказал:
— Есть горячая вода? Оставь. Я побреюсь.
— Как это побреетесь? Одной рукой? Подождите, вернусь и побрею.
— Нет, я сам. Ты перелей горячую воду из фляжки в кружку. Перелей, — повторил Давлят, видя, что Петя заколебался. — Не такой я тяжелый, чтобы отлеживать бока.
Петя пробурчал, что это непорядок, но сделал так, как было сказано, и ушел, бренча котелками и флягами.
Преодолевая острую боль, которая распирала виски и отдавалась во всем теле, Давлят сел. Сердце учащенно стучало. Лицо, как и раньше, пылало. По-прежнему было трудно дышать. Но Давлят твердил себе, что не должен поддаваться, обязан овладеть собой. «Вот побреюсь сейчас, — убеждал он себя, — и, как сказал Петя, враз полегчает».
Он провел рукой по колючей щетине и взялся за помазок. Мылил лицо долго и густо и еще дольше водил по нему бритвой, но чисто выбрить все-таки не сумел, в десяти местах порезал. Тем не менее остался доволен и действительно почувствовал себя лучше.
Когда Давлят, смочив край полотенца в теплой воде, растирал лицо, у входа в шалаш появился мальчонка лет четырех-пяти. Он был в старой тряпичной шапке-ушанке, закрывавшей брови, и в такой же старенькой и великоватой стеганке, в рваных ботиночках. Маленькое личико казалось лиловым. Зажав в красной от цыпок руке черную горбушку, мальчуган таращился ярко-синими глазенками.
— Откуда взялся этот цыпленок? — сказал Давлят, пересиливая подкатившее к горлу волнение. Он сел перед мальчонкой на корточки. — Ты кто?
— Василек, — ответил мальчонка.
— В гости пришел?
— Не-е, от фашистов уцякли, — сказал Василек.
Давлят не сдержал вздоха, угрюмо повторил слова мальчонки и, взяв его за руку, ввел в шалаш.
— Не бойся, будь нашим гостем.
— А я не боюсь, — передернул Василек плечом и спросил: — Тебя тоже фашисты ранили?
— Ерунда! Мы им крепче всыпали.