— И далеко эта лужайка? — спросил Махмуд Самеев.
— Километров десять — двенадцать, не больше, — ответил Андреич. — А что?
Самеев сказал:
— Пошли б поглядели, может, чем разжились — пулеметом там или автоматами.
— Особенно танковым радио, — вставил Клим.
— Можно сходить, — загорелся Андреич. — Десять — двенадцать километров для солдата пустяк, два часа туда, два — обратно.
Так сговорились и, воспользовавшись отсутствием комбата и комиссара, отправились спозаранку в путь, пригласив с собой знатока немецких танков Иоганна. Взять его предложили Клим и Махмуд, он не отказался.
— Вместо четырех часов пропадали все двадцать, — сказал Давлят, глянув на часы. — Вы знаете, какой кары заслуживаете за самовольную отлучку?
Ответил после паузы Самеев.
— Товарищ комбат, — сказал он, — мы не только принесли оружие и радио с танка и самоходки, мы сделали еще одно доброе дело.
— Что еще за доброе дело?
— Мы похоронили погибших там наших бойцов. Много их было… Вырыли одну общую, братскую могилу…
На какое-то время в землянке воцарилась тяжелая тишина. Все опустили головы.
Давлят закурил, обвел взглядом товарищей и вздохнул.
— Вы сказали — радио и оружие, где оно? — спросил Гуреевич.
— Мне передали, — отозвался начштаба Карпенко.
Давлят задержал взгляд на нем и медленно, как бы подбирая и взвешивая слова, произнес:
— Товарищ Карпенко, утром, сегодня же утром отправьте Иоганна вместе с его рацией под конвоем двух бойцов туда, — мотнул он головой, — в распоряжение главного штаба.
Клим и его друзья удивленно переглянулись. Махмуд Самеев хотел что-то сказать, но Клим толкнул его локтем в бок — молчи! Андреич насупился.
Давлят продолжал:
— А этих за самовольство и самоуправство взять под арест на семь суток. Учитывая, что они, как сказал Самеев, сделали доброе дело, можете заменить им арест внеочередными нарядами в караул или на кухню, как сочтете нужным. Ясно?
— Так точно, — ответил Карпенко.
Давлят спросил глазами комиссара, не хочет ли он что добавить, — Гуреевич качнул головой.
— Все правильно, — вымолвил он.
— Можете быть свободными, — сказал Давлят всем.
Клим шагнул за порог первым, следом вышли Махмуд и Андреич. Иоганн нерешительно топтался на месте. Давлят и Гуреевич молчали.
— Я больше не увижу вас? — спросил наконец Иоганн.
Давлят пожал плечами.
Иоганн опять переступил с ноги на ногу и произнес:
— Суд?
— Проверка, — ответил Давлят. — Выяснят, как положено, кто ты и что.
Иоганн качнул головой, пробормотал: «Гут, гут» — и повернулся к выходу, но прежде, чем покинуть землянку, вновь посмотрел на Давлята и Гуреевича, на Карпенко, Петю Семенова и Тараса, который глядел на него исподлобья, и сказал тихим, скорбным голосом:
— Это… проверка, господин лейтенант, сделать нужно. Но говорю вам, как перед это… Иисус Христос, что я теперь не та старый Иоганн Мюллер, который был тогда, три-четыре месяца назад, когда нас сводил господь бог. Спасибо вам, господин лейтенант. Данке шен, камараден!
Он ушел. Несколько минут молчали, затем Карпенко протянул Давляту листок, торопливо исписанный немецкими словами, и сказал, что это Иоганн записал по передаче из Берлина, которую поймал по своей рации.
Давлят и Гуреевич подошли ближе к свету. Буквы прыгали перед глазами, с трудом выстраивались в слова, некоторые были совершенно непонятны, и Давлят переводил их, исходя из логического смысла всей фразы. Передача, как он догадался, состояла из обращения гитлеровского верховного командования к армии и народу. Речь шла о том, что седьмого ноября на Красной площади Москвы будут торжествовать не большевики, а доблестные в о й с к а ф ю р е р а. Большевистская Москва накануне падения, она доживает последние, считанные дни, большевистские правители уже бежали из нее, в городе царят паника и растерянность. С падением Москвы война против родины коммунизма будет победоносно завершена.
— М-да… — только и сказал Давлят.
А Гуреевич и все остальные, кто был в землянке, не проронили ни звука.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Выпал и снег, большой снег, белый-пребелый, и разом изменились и вид леса, и его запахи. Зелень сосен и елей стала словно бы темнее, голые ветви лиственниц почернели. По утрам воздух, казалось, звенел, был розовато-голубым, а после полудня все более синел, и к закату дня синева становилась густой. Остро пахло свежим, бодрящим морозцем.