«Дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на Отечественную войну так же, как двадцать три года назад, — доносилось из Москвы, с Красной площади. — Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?»
Давлят услышал в этих словах укор и почувствовал, как жарко вспыхнуло лицо. Он невольно вытянулся, расправив плечи, и, так как был без головного убора, опустил руки по швам.
С торжественно-строгими лицами стояли в толпе сельчан Клим и Махмуд, Карпенко, Василий Егоров, Максаев, Андреич, дзед Юзеф, Августина, Тарас… Микола Гуреевич, прислонившись к стене противоположной хаты и держа тетрадь на кожаной сумке, торопливо записывал. В сердце росло великое ощущение своей причастности к той могучей и грозной всенародной силе, которая способна «уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков» и освободить не только родную землю, но и порабощенную Европу.
«Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойными этой миссии!» — прозвучали в эфире призывные слова, обращенные к красноармейцам и краснофлотцам, командирам и политработникам, партизанам и партизанкам.
Краем глаза Давлят увидел, как при слове «партизанки» гордо вскинула голову юная Августина.
А затем эфир донес звуки марша и чеканный шаг пехотных полков, звонкий цокот конских копыт, стук орудийных колес и гул танков, которые, как сказал диктор, отсюда, с Красной площади столицы, мимо Мавзолея Ленина, святого для сердца каждого советского человека, идут прямо на фронт, в бой за свободу и независимость Советской Родины, за полный разгром гитлеровских захватчиков.
Все это во сто крат увеличивало ликование людей, слушавших трансляцию парада в затерянной на оккупированной земле деревне Хильчиха. Многие из них не скрывали слез радости. Жители говорили:
— Слава богу, стоит Москва, не ступил в нее поганый фашистский сапог.
— Теперь проклятым видеть Москву только во сне.
— Даст бог, и во сне скоро перестанут видеть.
— Еще полгода, сказал, может быть, годик… Значит, близок час нашего освобождения?
Не молчали и партизаны. Смешавшись с толпой сельчан, они горячо обсуждали событие, и кто-то сказал, что было бы неплохо, если бы фашисты услышали парад в Москве своими ушами.
— Слышали, — убежденно произнес Андреич, сдвинув, как всегда, фуражку набекрень.
— Эх, гармонь бы сейчас или хоть гитару с балалайкой! — сказал Клим.
— Поискать у людей? — спросил Махмуд Самеев.
— Я найду! — воскликнул Тарас и нырнул в толпу.
Вместе с мальчишками он притащил не только гармонь и балалайку, но даже две трубы и барабан; нашлись и музыканты, играющие на этих инструментах. Словом, веселье грянуло на славу, и пели, и лихо отплясывали, и кружились в медленном, задумчивом вальсе. Клим заиграл на гармони «Яблочко», вместе с другими выскочил в круг Восьмушка Самеев и под мелодию этой задорной русской матросской пляски стал танцевать, взмахивая руками, точно крыльями, стремительно перебирая ногами и озорно поводя плечами, на манер узбекских и таджикских танцев.
Над крыльцом дома учителя Гуреевич укрепил флаг, который к этому времени сшила из найденного в сундуке отреза кумачового ситца тетка Тараса.
— А ты чего не танцуешь? — спросил комиссар Давлята, закружившись в вальсе с дочерью учителя. — Бабы, берите его! — крикнул он женщинам, и одна из них, белозубая, краснощекая молодайка, подскочила к Давляту, звонко хохоча, увлекла в круг.
— Комбат-то наш, комбат! — восторгался Клим, толкая Самеева локтем в бок, — Глянь-ка, Осьмушка, вот он кружит!
— Да, дружище, он красавец! Стройный, как горный самшит, ловкий, как горный орел! — ответил Самеев.
А в высоком, чистом небе сияло яркое солнце, и в его лучах искрился белый веселый снег.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
На рассвете следующего дня к Давляту привели двух хлопцев, задержанных у тополиной рощи. Поначалу они дружно уверяли, что идут в Горбовичи, одни к дядьке, другой проведать бабку, но ложь была очевидной. Тогда хлопцы угрюмо насупились и начали играть в молчанку. Лишь потом, когда уверовали, что им ничто не угрожает и находятся среди своих, они признались, что являются разведчиками партизанского отряда, который вчера освободил Горбовичи.
На вопрос, откуда взялся отряд, хлопцы ответили: «З Украйны». Давлят, Гуреевич и Карпенко рассмеялись, «Значит, сами украинцы, а бабка с дядькой белорусы?» — с ехидцей ввернул Карпенко, на что один из хлопцев, чубатый и чернобровый, проткнув его взглядом, будто шилом, резонно заметил: