— Был бы жив, и его б наградили, — сказала Оксана Алексеевна.
— Обязательно! — Мочалов помолчал. — А не сходить ли нам, Ксана, к нему на могилу?
— Надо бы, — проговорила Оксана Алексеевна, глянув на блестевший у мужа на груди новенький орден Боевого Красного Знамени, за которым его вызывали в Москву, и так же задумчиво прибавила: — Считай, на двоих награда… Детей отведем и сходим.
Но дочки расшумелись, обращаясь то к матери, то к отцу, упросили взять их с собой.
Солнце садилось, воздух остывал. Острее запахло пылью. Чем ближе подходили к кладбищу, тем сильнее был этот запах, от которого веяло запустением и щемящей тоской. Трава вокруг выгорела, колосился давно посеревший овсюг, редкие хилые деревца ждали дождя — единственно, что могло их спасти; многие могилы осели. Мочалов подумал, что, наверное, никакие кладбища так не запущены, как мусульманские. На российских погостах, думалось ему, человека охватывает благоговейное чувство, а тут — хандра; там ощущение вечности, тут — бренности: дескать, из праха сотворены, в прах обратимся…
Девочкам явно было не по себе. Старшая, Наташа, жалась к отцу, младшая, Шура, — к матери. Но при этом обе глядели по сторонам со свойственным детям любопытством, и именно они приметили мальчика, слившегося с серым могильным холмиком.
— Ой, смотрите! — воскликнула Наташа.
— Почему он плачет? — спросила Шура.
— Оплакивает кого-то из близких, — со вздохом пояснила мать.
Но Мочалов вдруг остановился.
— Слушай, вот черт… — пробормотал он. — Уж не комиссарский ли сын?
— Комиссара? — переспросила Оксана Алексеевна.
— Султана Сафоева… Он, ей-богу, он, сын комиссара! — Мочалов, отпустив Наташину руку, поспешил к мальчугану и, тронув его за плечо, спросил: — Ты сын Султана Сафоева?
Мальчик вскочил. Готовый в любое мгновение удрать, он посмотрел на Мочалова красными, опухшими от слез глазами и едва слышно вымолвил:
— Да…
Мочалов порывисто прижал его к себе.
— Ну, здравствуй, здравствуй, сынок! Узнаешь?.. Почему ты один? Где мама?
Давлят молчал. Ощутив, как он весь напружинился, Мочалов отпустил его и переспросил:
— Где же мама?
— Не знаю, — буркнул Давлят.
— Как же не знаешь? В Сталинабаде?
— Нет.
— В Дангаре?
— Нет.
— Вот тебе и на! Где же тогда? Что с ней? Жива хоть?
— Замуж вышла, уехала…
— А-а… — протянул Мочалов и, обменявшись быстрым, коротким взглядом с женой, спросил: — Куда же уехала?
— Не знаю, — сказал Давлят.
Оксана Алексеевна предупреждающе подняла руку, но было поздно.
— Бросила, что ли? — вырвалось у Мочалова.
— Я сам убежал.
— Как убежал? Почему?
— Максим!.. — вмешалась Оксана Алексеевна.
Давлят всхлипнул, крупные, как горошины, слезы покатились по его грязному лицу, и Мочалов в растерянности глянул на жену. Осуждающе качнув головой, она вышла вперед, обняла мальчугана и, гладя его по черной нечесаной голове, стала утешать ласковым, певуче-мягким шепотком:
— Ну, не плачь, сердешный, не надо… Ты же большой уже, настоящий мужчина. Не к лицу молодцу слезы. Глянь, как девочки смотрят. На-ка платок, утрись… Ты пришел на могилу отца?
— Не нашел, — шмыгнул носом Давлят.
— И не мудрено, — пробормотал Мочалов, кинув взор на серые, выжженные знойным солнцем холмики, которые не скажешь, когда были насыпаны — то ли месяцы, то ли годы назад. Но могилу боевого друга он знал — бывал не единожды. — Пойдем, — сказал он Давляту. — Мы ведь тоже к нему.
Петляя средь могил по пыльным тропинкам, они вышли к холмику с деревянной, когда-то серебристой, а теперь серой пирамидкой, которую венчала выцветшая красная звезда; выцвела и надпись, сделанная в свое время темно-зеленой краской: фамилия, имя, даты жизни… В тридцать два года оборвалась жизнь комиссара.
— Здесь, — глухо выговорил Мочалов, не в силах справиться с охватившим сердце волнением.
Давлят упал на могилу и зарыдал в голос, так истошно и так горько, что Мочалов отвернулся, а Оксана Алексеевна и девочки не сдержали слез. Шура вцепилась в материнский подол и плакала навзрыд. Наташа, крепясь, издавала хлюпающие звуки.
— Папа, папочка… — приговаривал Давлят.
Не было никакой возможности остановить его, пока Мочалов не надумал взяться за очистку могилы от овсюга и бурьяна, камней и сухих комков глины. Он приступил первым, тотчас же захлопотала жена, потом втянулись в работу дочери. Расчет оказался верным: Давлят не остался в стороне… Мочалов сказал, что в следующий выходной день придет с ним вдвоем и они покрасят пирамидку, обновят звезду и надпись. Давлят вроде бы успокоился.