«Только партизанские отряды, действующие в южных районах Белоруссии, — говорил диктор, — уничтожили в течение ноября свыше пятнадцати крупных фашистских складов с оружием, горючим и продовольствием, взорвали десятки мостов и пустили под откос несколько военных эшелонов, вывели из строя ряд железнодорожных станций, истребили более тысячи гитлеровских солдат и офицеров. Горит земля под ногами оккупантов, народные мстители бьют их днем и ночью, вписывая яркие героические страницы в летопись подвигов советских людей».
Слышать это было приятно, и вдвойне приятно, даже лестно было оттого, что диктор упомянул действия белорусских партизан, он сказал — «в южных районах Белоруссии», значит, речь шла и об их отряде.
Диктор продолжал:
«Гитлеровские стратеги хотели истребительную войну. Они ее получили. Говоря словами великого русского писателя Льва Николаевича Толстого, «дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой». Можно не сомневаться, что она будет гвоздить немецко-фашистских захватчиков до тех пор, пока не погибнет последний из них и пока, говоря опять-таки словами Толстого, в душе народа «чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью».
— Да, я помню это место из «Войны и мира», — взволнованно произнес, прижав руки к груди, Борис Федотович.
Но Давлят и Гуреевич не посмотрели в его сторону, они были поглощены передачей, ждали продолжения, однако диктор после небольшой паузы вдруг объявил: «Передаем песни и марши советских композиторов» — и мощно грянула ранее никогда не слышанная песня:
Припев этой песни сразу врезался в память, и, когда он звучал вторично, Давлят и Гуреевич стали подпевать:
А Борис Федотович стоял, по-прежнему прижав руки к груди, и глаза его теперь были закрыты, и по всему его виду можно было легко угадать, какие чувства трепетали в нем. Слова и звуки песни были для него гимном торжествующему духу борцов и погребальным звоном фашистам, этому «отребью человечества».
— Вот именно, — сказал он, — народная война, священная!.. — Он опустился на стул рядом с Давлятом и спросил: — А вы помните то место у Льва Толстого, где он рассуждает о партизанских действиях?
Давлят помнил смутно, он так и сказал старому учителю. Борис Федотович вздохнул, и Давлят, восприняв этот вздох укором, густо покраснел.
— Помню, как Петя Ростов ездил с Денисовым… нет, — поправился Давлят, — с Долоховым в разведку и как потом, во время налета на караван, его убили…
— Да, да, он был совсем мальчиком, — качнул головой Борис Федотович и помолчал, прислушиваясь к задушевному голосу певицы, который звучал из приемника, а потом сказал: — Вот поет о любви: «Пусть тебя сберегает…» Это, наверное, главное — научившись ненавидеть, не разучиться любить. Я к тому говорю, что фашисты стараются не только уничтожить человека физически. Нет, они с той же, если не большей, методичностью убивают в нем все человеческое. А когда человек звереет — страшно. Ой, страшно! — закрыл Борис Федотович ладонями лицо.
Тихонько раскачиваясь на стуле, он сказал, что за те месяцы, которые фашисты и их приспешники стояли в Хильчихе, люди стали бояться друг друга. Их разобщили, нельзя было встречаться с соседом, мать не могла говорить откровенно с собственным ребенком. Разбивались привязанности, каждый чувствовал себя будто на необитаемом острове. Нахлынула как-то тоска: поддался минутной слабости и чуть не свершил роковой шаг, уже и веревку приладил, чтобы повеситься, да, к счастью, углядели дочь и жена. Верно говорят: «Век живи — век учись», Нынче-то он хорошо понимает, что «люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя в наивыгоднейшие условия для драки».
Борис Федотович отнял руки от лица и, произнеся последнюю фразу, улыбнулся.
— Толстой тоже сказал, Лев Николаевич. Благо тому народу, говорил он, который в минуту испытания с простотой и легкостью поднимает на врага дубину и как там дальше? По радио напомнили… Да, «и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью».