Давлят взял приемник, покрутил ручки, и приемник ожил, послышались треск и свист убегающей волны, иностранная речь, лирическая мелодия, зажигающий марш…
— Спасибо, дорогой Борис Федотович! — с чувством произнес Давлят. — Еще как пригодится! Спасибо за бесценный подарок!
Борис Федотович лукаво сощурился.
— Но ваша поговорка про сито, которое предлог, надеюсь, остается в силе? — сказал он.
Давлят и Гуреевич рассмеялись.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Лесник Яким Яковлевич ушел с двумя своими товарищами на охоту и через сутки принес доброго, пудов на десять, кабана и огромного оленя. Вернувшись, он сразу направился к блиндажу главного врача партизанского госпиталя Капитолины Аркадьевны Медвидь. В блиндаж, однако, не вошел, позвал ее. Она вышла в белом пуховом платке на голове и ватнике, накинутом на плечи поверх халата.
Лесник был странно возбужден.
— С вас причитается, — сказал он, смеясь. — Можете, пани Капитолина, на радостях кормить нынче по двойной норме. А радость такая — ого-го!.. Немцам-то под Москвой накостыляли!
— Что-что? — остановилась как вкопанная Капитолина Аркадьевна. — Под Москвой?
— Под Москвой, дорогая пани, белокаменной! На сто верст почти отогнали с шестого декабря. Показали иродам кузькину мать!
— Постойте, постойте! Кто сказал?
— Я говорю! — стукнул лесник себя в грудь. — Я, Яким!
Капитолина Аркадьевна разволновалась:
— Яким Яковлевич, миленький, не шутка ведь это, переполошите всех раненых. Прошу вас…
— Вот те на! — всплеснул руками лесник. — Я ей радость принес, а она меня с похмелья считает. Так, что ли? Да спросите вон тех товарищей моих, с кем охотился, — показал он в сторону шалаша, возле которого двое пожилых мужчин в овчинных полушубках свежевали тушу кабана.
Капитолина Аркадьевна поправила сползший с головы платок. В глазах ее заблестели слезы.
— Верю, Яким Яковлевич, верю… Простите меня… Я сейчас, сию минутку, побегу, всех извещу, — говорила она, задыхаясь от волнения.
— Скажите, что слыхали от верных людей, — бросил ей вслед лесник и пошел помогать товарищам.
Радостная весть подняла на ноги весь партизанский госпиталь. Даже тяжелораненые забыли про свои страдания, и нашлись у них силы, чтобы приподниматься и даже сидеть, и на их серых, землистых лицах с впалыми щеками впервые за много дней заиграл румянец.
Капитолина Аркадьевна носилась, как молодая, хотя порой ее радость сменялась тревогой. Она, естественно, не могла сдержать ликования, ибо разгром немцев под Москвой, сам факт этот без подробностей, которых никто не знал, был правильно понят как поворот в войне, начало бесславного конца гитлеровских орд, заря долгожданной победы. Вместе с тем, будучи опытным врачом, Капитолина Аркадьевна тревожилась за последствия столь бурного ликования больных и слабых людей.
— Ну, будет, миленькие, хватит, ложитесь, — говорила она, переходя из блиндажа в блиндаж.
Но раненые плохо слушали ее, и в душе она сетовала на то, что не оказались на месте Наталья и Алена, ее верные помощницы, которых накануне вечером сама же отпустила в Вербовичи.
С тех пор, как Наталья ушла из села, Агнию Астафьевну она не видела. Но потребность увидеться жила в ней и росла, как растет неутоленная жажда. Вспоминая все, что произошло между ними, Наталья испытывала невыносимо жгучий стыд и думала, что первое, что она должна сделать, — это броситься Агнии Астафьевне в ноги и просить прощения. Она говорила про это и Алене, и Капитолине Аркадьевне, и дяде Петру, который иногда приходил как связной и говорил в ответ, что это все пустое, сестра все понимает, зла не держит и любит Наталью не меньше родной дочери, а Султанчика больше жизни.
Однако слова не утешали Наталью. Поэтому вчера, когда один из связных сказал: «Аптекарша спрашивала о вас, особенно про сыночка, говорила — скучает», Наталья мигом собрала Султана и, отпросившись у Капитолины Аркадьевны, пошла вместе с Аленой в село.
Увы, они пришли не вовремя, попали на гулянку, которую затеяли в доме Агнии Астафьевны несколько внезапно нагрянувших немецких офицеров и жандармов. Хозяйке ничего не оставалось, как проявлять «гостеприимство». Немцы пили крепко, правильнее сказать — глушили стаканами, заливая злость и страх, вызванные недобрыми для них вестями из-под Москвы.
При виде Натальи с сыном и Алены Агнию Астафьевну чуть не хватил удар. Но сознание мгновенно выросшей опасности помогло взять себя в руки, и она успела сказать быстрым свистящим шепотом: