— Сглазили нас, браток, — ворчливо произнес Махмуд Самеев, шагая, как всегда, рядом с Климом.
— Да, брат… Мечтали о встрече с маршалом, а вышло месить эту грязь.
— Ты, Каланча, пожалуйста, не скули. Скажи спасибо, что живыми остались. Если, брат, уцелеем, то любую мечту поймаем за хвост.
— Да-а, жизнь — это счастье… Тьфу-тьфу, чтоб обратно не сглазить, везет нам с тобой, Осьмушка!
Над деревьями вдруг взлетела желтая ракета, описала, оставляя дымчатый след, большую дугу и погасла. Все мгновенно опять погрузилось во тьму. Всхрапнули испуганные лошади.
Отряд остановился. Давлят и Гуреевич стали ждать донесение от дозорных. Было тихо, так тихо, что услышали крик далекой совы…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Куда подевался Андреич с товарищами? Неужели угодили к немцам? Но как? Когда? В каком состоянии? Эти вопросы не давали покоя многим бойцам. Даже те, кто два дня сражался с ними бок о бок, не могли ответить, каким образом их не стало рядом.
И сам Андреич, который оказался в плену — сидел с товарищами в каком-то темном, сыром подвале, — все время возвращался мыслью к тому, из-за чего они попались. Они хотели сделать как лучше, думали зайти фрицам во фланг и внезапным огнем обратить их в бегство. Уже начинало смеркаться, замысел должен был удаться. Но когда пробрались и залегли в лощинке, изготавливаясь к стрельбе, на него вдруг свалился кто-то тяжелый и схватил за горло. Он силился вырваться — не сумел. Набежали еще солдаты, скрутили его, связали и, что-то лопоча, потащили, как куль, в свой штаб. Таким же образом взяли и Максаева, и Горячева.
— Что же теперь будет? — вздыхал Максаев.
— Капут будет, только и всего, — отвечал Горячев.
— Не торопись, Володь, до капута много времени. Еще проверят, какие мы с тобой солдаты, настоящие или из дерьма, — усмехнулся Андреич.
— Скорей бы прошла эта проверка, — сказал Максаев.
— Э, братец, да ты, никак, трусишь? — глянул на него Андреич. — Трусостью не оборонишься, вздернут за милую душу в первую очередь.
Максаев поднял свои большие глаза с красными от двух бессонных ночей белками.
— Хочешь спросить, что делать? — сказал Горячев. — Стой и молчи!
— На ногах удержись, не падай к ногам врага, — прибавил Андреич и, помолчав, закончил ласковым, уговаривающим тоном: — Тут, дружок, дело такое — страху в глаза гляди, не смигни, а смигнешь — пропадешь.
Максаев опустил голову.
Загремели засовы, тяжелая дверь со скрипом отворилась, и солдаты схватили Андреича и его товарищей, выволокли по скользким каменным ступенькам наверх, бросили в кузов крытой брезентом машины и повезли в неизвестном направлении.
Древний Кобрин. Теперь он лишился своего прежнего очарования. Следы войны — руины и пепелища — бросались в глаза на каждой его площади и улице. Окна многих домов были заколочены фанерой или зияли черными провалами. Берега канала обезлюдели, канал не работал, и стояли у причалов, гнили, покачиваясь на темной воде, бесхозные лодки и баржи. Жизнь в городе едва теплилась, оживленно было лишь в центре, заполненном в основном эсэсовскими офицерами и солдатами. Обыватели старались появляться на улицах как можно реже. Из гражданских, ц и в и л ь н ы х, как стали говорить, заведений работали несколько магазинов, мастерских, ресторанов и кафе, открытых предприимчивыми дельцами.
Продолжал держать фотомастерскую — а т е л ь е и Волковский. Сам он выходил к клиентам редко, разве только к особо важным: все работы выполняли наемные мастера. А т е л ь е было открыто с раннего утра до позднего вечера, в его витрине красовались искусно исполненные фотопортреты и групповые снимки немецких офицеров и чиновников; был даже портрет генерала с моноклем в левом глазу. Немцы любили фотографироваться, Волковский солидно прирабатывал, жил припеваючи.
— Вы сохраняете наши образы для потомков, которым предстоит изучать нашу эпоху как период великих исторических свершений, — польстил Волковскому некий напыщенный чиновник.
Почтительно проводив его до дверей а т е л ь е и презрительно усмехнувшись вслед, Волковский сказал мастерам:
— Видите, сколь высока холь истинного фотогхафа? Настоящий фотогхаф сходни художнику.