— Сергей. Буковский. Вы не ругайте ее, она проверяла меня. Мало ли какие оборотни ходят в лесу…
— Это ты верно, сынок, оборотней нынче много, — согласно кивнула Клавдия Петровна.
— А чтобы и вы не сомневались, вот вам мой документ, — достал Буковский из внутреннего кармана и протянул ей красную книжечку, — а вот пистолет, — и извлек оружие из кармана комбинезона, положил на перильце.
Клавдия Петровна узнала из удостоверения личности, что он, лейтенант Сергей Васильевич Буковский, является летчиком авиационного подразделения № 347. Алена глянула искоса, краешком глаза, и перевела взор с фотографии на него.
— Что, не похож? — засмеялся Буковский, дотронувшись до своей рыжеватой бородки.
— Нет, ничего, — улыбнулась Клавдия Петровна. — Когда почистишься и помоешься, станешь краше прежнего. А оружие спрячь, сгодится тебе самому. Вот одежку бы сменить, не годится одежка… Да ладно, сегодня как-нибудь, авось бог не выдаст, а к завтрему скумекаем. Веди-ка, Алена, в хоромы, есть, чай, пора. На двоих принесла, как всегда, на сегодня и на завтра, да, как говорится, разложи воробья на двенадцать ртов. При скудности дорого и подаяние.
Назавтра она принесла еще картошки, кусочек, с полладони, сала, горсть пшена, пяток яиц, а Буковскому рубаху, штаны и лапти. Переодевшись, он долго благодарил и в конце сказал, что хотел бы найти партизан.
— Воевать мне положено, не вас объедать да прятаться.
Эти слова пришлись по душе и Алене, и Клавдии Петровне. Но они не могли ответить определенно, так как до сих пор и сами не знали, далеко или близко тут теперь партизаны. Клавдия Петровна обещала переговорить с людьми и, если что разузнает, дать знать.
Дни шли за днями, и Алена привыкла к Буковскому, настолько привыкла, что не представляла, как будет, если его вдруг не окажется рядом. Привязался к нему и Султан. Они коротали время в разговорах, в играх с Султаном, в которых Буковский показал себя большим выдумщиком, и в прогулках к хрустальному ручейку или к ближнему болотцу, на котором розовел кукушкин лен, золотились лютики и серебрилась пушица.
Разговоры были простыми, все больше о войне и о себе, о том, как и где жили прежде, как учились, о чем спорили с друзьями и мечтали, причем и Алена, и Буковский вспоминали всякие забавные случаи, которые происходили с ними или с их соседями и товарищами, и весело хохотали; когда же речь заходила о войне, они оба мрачнели.
Алена рассказала ему о матери и Миронюке, о трагедии партизанского госпиталя, и он, казалось, переживал вместе с ней и, чтобы отвлечь ее, заводил игру с Султаном, и она смотрела на них умиленным взглядом.
— Вы умная, хорошая, нежная девушка, достойная счастья, — сказал он однажды.
Алена от неожиданности остановилась.
— Да, да, — продолжал он горячо, — вы прекрасная девушка! Не каждая способна относиться к чужому ребенку как к родному, не каждая будет возиться так, как возитесь вы, да еще в такое трудное, голодное время.
— А вы… вы разве поступили бы по-другому?
В глазах Буковского зажглись огоньки. Улыбнувшись, сказал:
— Милая Алена, да разве иначе хвалил бы?
Лицо девушки озарилось улыбкой. Она опустила голову и еще отчетливее услышала быстрый стук своего сердца.
— Но это… ведь это… — Она запнулась, не зная, что сказать, и оттого залилась краской. — Пока человек сам не столкнется, трудно судить, — наконец выговорила она.
— Я готов с вами на все, — не сводил с нее синих глаз Буковский.
Он взял ее руку в свою, и Алена словно прикоснулась к морозному камню — такой холодной была его рука. Холодной и цепкой.
— Не надо, — сказала Алена, — пустите, — и выдернула руку. В ней заговорили и здравый смысл, и девичий стыд. — Ведь вы женаты? — спросила она.
Буковский захохотал, спугнув с граба птиц.
— Не угадали, Алена! Ему повезло, дорогая Алена! Во-первых, он встретил вас и поэтому рад, что свободен, как птица, и нет ни жены, ни детей.
— А во-вторых? — перебила Алена, которую покоробили и хохот его, и тон, и слова.
Он нахмурился. Сказал после долгой, очень долгой паузы:
— А во-вторых, если б были жена и детишки, то разве уцелели бы они в Кобрине? Расстреляли бы их проклятые фашисты, как убили мою мать и отца.
Стало тихо, был слышен только шелест листы. Султан разоспался, не звал. Лежат на траве солнечные полосы, снуют муравьи. Взобравшись на хворостину, ползет по ней жук. Пахнет чем-то вроде полыни, остро и горько.