— Не знаю, что и думать, — говорил Буковский. — То ли нас преследует злой рок, то ли бережет ангел-хранитель?
Алена гладила его золотистые волосы.
Женщине лет пятьдесят. Невысокая, крепко сбитая, в зеленой стеганке, перехваченной у пояса солдатским ремнем, и в черных мужских брюках, заправленных в резиновые сапоги, с немецким автоматом поперек груди. Лицо у нее чуть удлиненное, смуглое, неулыбчивое, брови черные и размашистые, глаза строгие, с синеватыми выпуклыми белками, голос хриплый, простуженный. Она пришла с Клавдией Петровной и сказала, что сама поведет к партизанам.
— Когда? — встрепенулся Буковский.
— Сейчас.
Он, кажется, растерялся.
— Прямо сейчас?
Женщина отвернула рукав стеганки, глянула на часики.
— Пойдем через двадцать минут. Там, — кивнула на узел у порога сторожки, — сапоги, переобуйтесь. — И обратилась к Алене: — Мальца получше укутай, чтоб не простыл. Приказано доставить хозяину в целости и сохранности.
Алена недоуменно переглянулась с Буковским и перевела глаза на женщину.
— Хозяину?
— Да, — ответила женщина. — Быстрей собирайтесь.
Буковский повертел в руках резиновые сапоги. Вторая пара предназначалась Алене.
— Болотами пойдем? — спросил он.
— По-всякому.
Ровно через двадцать минут, попрощавшись с Клавдией Петровной, которая со слезами на глазах расцеловала женщину, Алену и Султана, а Буковского перекрестила, вышли на дорогу. Алена несла Султана, женщина и Буковский — заплечные мешки с провизией и вещами. Женщина шла последней.
— Вы будто конвоируете нас, — улыбнулся Буковский.
Они прошли мимо болотца, на котором уже отцвели золотистые лютики и которое теперь было каким-то серо-коричневым, унылым и однообразным. Тропинка все более сужалась. Вскоре она совсем исчезла. Пришлось двигаться в сыром сумраке, от дерева к дереву, по мягкому слою черных, гниющих листьев, и когда наконец выбрались на свет, на залитую солнцем изумрудную полянку, Буковский и Алена облегченно вздохнули.
— Отдохнем?
Женщина кивнула.
Буковский, сбросив с себя мешок, утер рукавом пот со лба, выпрямляя спину, потянулся так, что хрустнули косточки, и взял у Алены Султана, усадил рядом с ней на байковое одеяло, которое она расстелила, а потом, глянув на женщину, сказал:
— С вашего позволения я отлучусь. Можно?
Женщина слегка повела плечом. Буковский скрылся за деревьями.
Было тепло и тихо. Султан щурился от яркого солнца. Алена напоила его из бутылки холодным чаем из трав, дала в руки хлеб и крутое яйцо. Он съел быстро, попросил еще. Алена дала кусок хлеба. Женщина чуть улыбнулась.
— Любишь?
Алена вскинула голову. Женщина смотрела на нее мягко и печально, и что-то дрогнуло в Алене, и то чувство, которое давило ее с того мгновения, как услышала про х о з я и н а, которому надо д о с т а в и т ь в ц е л о с т и и с о х р а н н о с т и Султана, прорвалось наружу. Она заговорила горячо и сбивчиво, объясняя, как Султан оказался с ней и что он ей дороже жизни и отдаст только отцу, одному отцу.
— Кто этот ваш хозяин? — спросила она.
— Не знаю, — сказала женщина. — Мы сообщили, нам ответили.
— А может… может быть, его отец? Или нашлась мать?
— Не знаю, — повторила женщина.
Они помолчали. Потом женщина сказала:
— А его, Буковского, любишь?
Алена быстро кивнула.
— Живешь с ним?
В глазах у Алены изумление, стыд, растерянность. Залилось краской лицо, полыхает. Но женщина опять спрашивает: «Поженились?» — и не уйти от ее печально-строгого взгляда. Вздыхает она, говорит:
— Оказался бы человеком… — и встает, поправляя автомат на груди. — Где же он запропастился? Нам еще идти и идти.
Буковский, словно услышав, показался за деревьями, вышел на поляну. Насвистывая, подошел, скользнул улыбчивым взором по лицам, весело спросил:
— Что, в путь-дорожку? Далеко еще?
— Пойдем — увидим.
И опять они шли, петляя, как в лабиринте, то по узким, плохо утоптанным тропкам, то прямо по корням, по шуршащей листве и траве, по моховым прогалинам, через заросли ельника; шли по местам, в которых редко ступала нога человека, переходили по кочкам болота и вброд ручейки и речушки, отдыхали по двадцать — тридцать минут на лужайках и шли дальше, отмахав к сумеркам километров пятнадцать.
На другой день прошли столько же или, может быть, чуть больше, а на третий, когда солнце висело в зените, вышли из чернолесья с его пахучей сыростью и гнилью на широкую просеку, которая привела прямиком в село.