Алене было плохо, очень плохо. Она двигалась и говорила как в тумане, отвечала Султану невпопад, машинально, накормила его и умыла, разобрала постель, уложила. Прилегла, как всегда, рядом, смотрела невидящими глазами в потолок и чувствовала, как подступает к горлу тошнота. В последние дни ее все чаще мутило и хотелось чего-то остренького, кислого. Она знала, что это такое. Нет, не заменит, никогда не заменит она мать Султану и никогда не родит своего.
Услышав шорох, Алена спустила ноги с постели. Это вошел Петя Семенов. Он зажег светец, сделанный из снарядной гильзы, и сказал:
— Командир скоро будет. Я сейчас принесу его и ваш ужин.
— Где он? — спросила Алена.
— В блиндаже старшины. Совещаются.
Едва Петя ушел, Алена схватила лист бумаги и карандаш, торопясь, черкая и перечеркивая, написала записку, положила ее на постель, в изголовье Султану, прикоснулась холодными губами к горячей щеке мальчугана и, взяв свой заплечный мешок, глотая горькие слезы, выбежала из землянки.
…Давлят сразу обнаружил ее записку.
«Дорогой Давлят! — написала она. — Простите меня, несчастную. Другого выхода нет. Поверьте, не Султана бросаю — сердце вырвала из груди. Себя мне не жаль. Это расплата за то, что отдала и руку свою, и душу, и волю предателю Родины, палачу и убийце. Я не обманываюсь. Мне лучше бесследно исчезнуть. Одного только страстно желаю: будьте счастливы с сыном долгие-долгие годы! Прощайте.
С этой запиской в руке Давлят вбежал как сумасшедший в шалаш Гуреевича, и комиссар, прочитав, тоже взволновался.
— Этого нам еще не хватало… Куда может скрыться? Неужели смогла проскочить все пикеты-дозоры?
— Задержали б — уже известили.
— Поднимаем тревогу!..
Всю ночь партизаны искали Алену и только при утреннем свете обнаружили следы, которые обрывались у озера, а еще через час извлекли из воды ее труп.
Стоял с понурой головой комиссар Гуреевич.
Давился сухой и колючей спазмой Давлят.
Не глядели друг другу в глаза дзед Юзеф и Петя Семенов, Клим Пархоменко и Самеев Махмуд, Августина, Тарас и другие бойцы.
Безутешно рыдал Султан.
— Мы похороним ее как солдата, — выдавил из себя Давлят.
— Непременно, — сказал Гуреевич. — Она тоже жертва войны.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Лето и осень 1942 года прошли под знаком превосходства гитлеровских орд, которые вырвались ценой огромных потерь к Сталинграду и к снежным вершинам Кавказа. Резко осложнилось и положение партизан. Непрерывные стычки с карательными отрядами и тяжелейшие бои с крупными воинскими соединениями, наступавшими зачастую при поддержке артиллерии и легких танков, изматывали людей. Нервы были напряжены до предела, иной раз казалось, больше не вынести. «Сколько, — думалось, — отдано сил, сколько пережито событий, трагедий, потерь!.. Горе набегает на горе, беда идет за бедой — как же все выдержать? Есть или нет предел человеческим возможностям?..»
Однажды Давляту вдруг пришло в голову, что отсюда, из лесов Полесья, много ближе до берегов Шпрее, чем до берегов Волги, на которые немцы уже выходят, и эта мысль ужаснула его. Не было дня, чтобы на страдания, связанные с личной трагедией — гибелью Натальи, не наслаивались страдания, связанные с гибелью товарищей, бойцов отряда, и с отступлением наших войск, о котором скупо сообщалось в каждой сводке Советского Информбюро. Эти страдания, сливаясь в одну ноющую, не отпускающую боль в груди, серебрили волосы, стерли блеск глаз, состарили худое, ставшее почти неулыбчивым лицо. Даже с сыном Давлят играл и разговаривал через силу.
Командир бригады подполковник Тарасевич и комиссар бригады Михаил Васильевич Мартынов жалели, что упустили возможность отправить Султана на Большую землю; теперь же из-за резко обострившейся обстановки на фронтах и здесь, в партизанских районах, сделать это было трудно и небезопасно. Наиболее разумный выход в создавшейся ситуации — отдать мальчугана кому-нибудь из верных людей в глухом сельце, куда оккупанты редко заглядывают. Микола Гуреевич говорил, что можно отдать в Озерицу, тетя Паша, бабка Тараса, возьмет с удовольствием. Но Давлят сказал:
— Пусть пока побудет со мной. Нужен он мне, понимаете?
Поняли. Не стали переубеждать. Маленький Султан, как говорил Махмуд Самеев, был внесен в список личного состава отряда и поставлен на все виды довольствия. Августина и Тарас взяли его на свое попечение, ходили за ним, как няньки.