— Станет, даст бог, твой сын, командир, нашим послом в грядущее, — задумчиво произнес как-то Гуреевич.
Грядущее! А будет ли оно у нас? — подумалось Давляту в тот миг. — Знает ли кто-нибудь, сколько нам отпущено — часы или дни, месяцы, годы? Доживет ли Султан до того грядущего, о котором сказал комиссар? Не всякое ведь нужно, а то, именно то, о котором мечтали отцы, когда пошли в бой за советскую власть, то, которое, строил народ наперекор всем лишениям. Другого будущего ни себе, ни сыну я не желаю. Другое — смерти подобно, и лучше погибнуть на поле битвы, в пороховом дыму, чем прозябать во времени, повернутом вспять. Так считаю не я один, все мы, советские люди, полагаем так, и поэтому нас не победят, не должны победить! Ради сына, во имя грядущего счастья его, возможного только при советском строе, под ленинским знаменем, я обязан, — сказал Давлят себе, — оставаться сильным духом, переступить через горе и звать, звать фашистов к ответу, пока бьется сердце.
На пороге шалаша появились Клим Пархоменко, Махмуд Самеев, встали «смирно», спросили, откозыряв:
— Разрешите обратиться, товарищ командир?
— Прошу, — ответил Давлят.
Клим и Махмуд достали из-за пазухи по газете, одну протянули Давляту, другую — Гуреевичу.
— Вот посмотрите, — сказал Махмуд, улыбаясь, — в какой цене наш Султан. Одного только не пойму: что за кого дают?
Он не был бы Махмудом Восьмушкой, если бы, как ни скребли кошки на сердце, не воспользовался поводом к шутке.
Развернув газету, издаваемую немцами по-русски, Давлят и Гуреевич тотчас же увидели фотографию, ту самую, сделанную в Кобрине в день, когда Султану исполнился год. Подпись под снимком огромными буквами гласила:
«Каждый, кто знает этих людей и сообщит их местонахождение военным или полицейским властям, или каждый, кто задержит их сам и доставит указанным властям, получит в награду 10 000 марок, корову и лошадь».
Давлят и Гуреевич взглянули на Клима с Махмудом.
— Мы в дозоре стояли у верхнего хутора, а на обратном пути после смены повстречали веселого дедусю, он нам и дал, — пояснил Клим.
— Дал и сказал, — прибавил Махмуд, — что фрицы любят считать пельмени сырыми. То есть он сказал про утят, которые не вывелись, это я перевел на свой лад, как говорят в наших краях. «Провались, — сказал этот дед, — они со всеми своими деньгами, коровой и клячей».
— Что за старик? — спросил Гуреевич. — Откуда?
— Из Озерицы, товарищ комиссар. Бывший колхозный сторож, — ответил Клим.
— А, знаю, дед Ксаверий. Где он их подобрал?
— В лесу, говорил. Вроде сбросили с самолета над селом, а их унесло ветром в лес. Он подобрал, все пожег, кроме этих двух. Сохранил, чтобы нам показать.
— Зачем же сжег остальные?
— Дух, сказал, от них ч и ж е л ы й, — подделываясь под старика, опередил Клима Махмуд. — Ежели на растопку пустить, то, з н а ч и ц а, печку опоганить, а чтоб на цигарки — ни-ни, и думать не след: враз всего выворотит.
— Ишь артист, — усмехнулся Гуреевич, — точно скопировал. Он философом слыл, дед Ксаверий… Ну ладно, ребятки, спасибо, идите отдыхать.
Несмотря на такое необычное обращение, Клим и Махмуд ушли по-военному — козырнув и четко сделав «кругом». Гуреевич проводил их ласковым взглядом, затем перевел взор на Давлята, который продолжал рассматривать фотографию. Зубы его были стиснуты, ходили под скулами желваки.
— Не находят читателей, вот и разбрасывают где попало, — сказал Гуреевич.
— Зингера работа, гестаповца, — угрюмо отозвался Давлят. Бросив газету, он закурил и, выпуская дым, процедил: — Встретиться бы разок…
— Придет время, встретимся и с заправилами повыше. Только для них это будет последняя встреча, — сказал Гуреевич.
Снаружи донеслись голоса Султана и Августины. Султан звал девушку «к папе Давляту». Выйдя вслед за Давлятом им навстречу, Гуреевич остановился в сторонке. Но малыш, обнимая отца, увидел его, крикнул: «А вот и дядя Микола!» — и потянулся к нему. Гуреевич быстро шагнул, взял. «Ну, пострел!» — сказал и, будто только увидев поперек шапки-ушанки алую ленту, воскликнул:
— Ого! Где ты нашел партизанский знак? Кто тебе дал?
— Тетя Густа плишила, — горделиво ответил Султан.