Давлят резко повернулся. Вольф как ни в чем не бывало улыбнулся. Лицо его вдруг задрожало, стало раздваиваться, застилаться туманом, и из этого тумана выплыло другое лицо, бесконечно родное, — лицо Султана…
Прошли еще два дня и две ночи. Давлята не трогали. Однако, как видно, майор Вольф не потерял к нему интереса, потому что кормили его завтраком, обедом и ужином и дважды в день перевязывали рану.
— Стоит ли со мной нянчиться? Все равно ничего не добьетесь, — говорил Давлят жандармам.
Они в разговоры не вступали, их физиономии оставались угрюмо-непроницаемыми.
Но утром третьего дня один из них, собирая посуду, неожиданно произнес быстрым шепотом:
— Терпи, Сафоев, мало осталось, — и, приложив палец к губам, показал спину.
«Кто он?» — подумал Давлят. В его сердце, истерзанном горькими думами о сыне и товарищах, затеплилась надежда. Если бы жандарм был настоящим жандармом, а не нашим человеком, то он произнес бы свое «мало осталось» наверняка с издевкой. Зачем ему было шептать и прикладывать палец к губам, предупреждая, что в стене есть мыши, а у мышей есть уши?.. «Наш он человек, наш!» — уверял Давлят себя, и когда ближе к вечеру его наконец-то повели к майору Вольфу, он переступил порог кабинета с высоко поднятой головой.
— Рад видеть вас в хорошем настроении, — сказал Вольф, показывая жестом гостеприимного хозяина на кресло. — Значит, мы договорились?
— Нет, — коротко ответил Давлят.
— Жа-аль, — протянул Вольф. — Значит, вас не волнует участь ваших приспешников? Вам наплевать и на сына?
— У меня одно сердце, одна честь. Не для предательства берег я ее двадцать пять лет.
— Какое предательство? Обыкновенный обмен военно…
— Не лгите, — перебил Давлят. — Будь обыкновенный обмен, вы б не лезли из кожи.
Вольф отвернулся. Он не мог выдержать твердого, уверенного взгляда Давлята, как не мог отказать ему в проницательности. Полковник Браун действительно являлся важной птицей. Он был и одним из руководителей разведотдела штаба фронта, и близким родственником одного из генералов, работавших в штабе верховного командования вооруженных сил, и своим человеком начальника абвера, адмирала Канариса. После того как стало ясно, что Германия катится к катастрофе, Браун, как, впрочем, и сам Вольф, примкнул к той группе высокопоставленных генералов и офицеров, которые сколачивали заговор против Гитлера с целью убрать его с поста главы государства и верховного главнокомандующего. Дело подвигалось с трудом. Браун возвращался из командировки в Берлин, он вез последние новости, которых его единомышленники ждали с надеждой и трепетом… да, с трепетом, страхом — это Вольф знал по себе.
Они боялись неудачи, боялись предательства, разоблачения, и Браун должен был утешить их либо предупредить об опасности, и поэтому легко представить, какой переполох наделала весть о том, что он взят партизанами. Был бы убит — черт с ним. Но он в плену, он может заговорить, преподнести все партизанам на блюдечке, и это самое страшное. Вот почему Вольфу поручили любой ценой вырвать Брауна из плена; даже, если сочтет необходимым, обменять его на захваченных партизан.
Вольф признал обмен наиболее реальным и наиболее разумным вариантом. Но пленные партизаны соглашались скорее принять смерть, чем его предложение. Вольф уже привык ничему не удивляться в этой стране и все-таки в глубине души надеялся, что ему удастся сыграть на отцовских чувствах Давлята. Он ровным, размеренным тоном повторил:
— Для вас не имеет значения судьба вашего сына?
— Она не игральная карта.
— Вы меня вынуждаете принять крайние меры.
Давлят горестно усмехнулся.
— Какая же разница между офицером абвера, как вы усиленно подчеркивали, и гестаповцем?
Вольф словно не слышал.
— Я дам вам еще один вечер на раздумье, — сказал он.
Давлят поднялся и, глядя ему прямо в глаза, насмешливо произнес:
— Не надо, господин востоковед, не добьетесь от меня ничего. Как говорит таджикская поговорка, ни мольбой, ни силой, ни золотом.
Вольф зябко поежился, судорога исказила его лицо.
— Если ты не одумаешься, то завтра, завтра же, — подчеркнул он, — тебя и твоего щенка отправят к праотцам. Эй! — крикнул он и, когда в кабинет вбежал толстый немец в коричневом френче, махнул рукой. — Увести!..
Долгой, слишком долгой показалась Давляту эта летняя короткая ночь. Перед ним проходила вся его жизнь, он вспомнил о матери и укорил себя за то, что, убежав от нее, ожесточил ее сердце. Он подумал, что, был бы тогда умен, как сейчас, наверное, поступил бы иначе, не затаил бы обиду, а писал бы ей, писал и писал, пока не поняла бы, кто такой Шо-Карим.