— «Бывают в жизни люди, которые привлекают внимание с первой же встречи, и потом, когда сходишься с ними ближе, они занимают в твоем сердце такое место, что никогда не забудешь. К таким людям я отношу прекрасного сына братского таджикского народа Давлята Сафоева. Он только вступает в двадцать пятый год своей жизни, но многие страницы его биографии уже достойны сказаний и песен. Я бы сравнил его жизнь с молодым деревцом, которое выдерживает зной и стужу, ураганы и бури, радуя садовника своим зеленым, цветущим видом.
Понимаю: лирика не лучший стиль рекомендаций. Но я говорю о том, с какой силой духа и стойкостью Давлят Сафоев сохраняет верность народу и Советской Родине, как закалился он в битвах и бурях Великой Отечественной войны. Наша любимая Родина и весь наш великий советский народ могут гордиться своим преданным сыном, своим верным отважным солдатом.
Я считаю, что старший лейтенант Давлят Сафоев достоин быть в рядах партии коммунистов, и рекомендую его с полной уверенностью и высоким сознанием своей ответственности…»
Могила Давлята утонула в цветах.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Стояло четвертое военное лето, жаркое, знойное. На полях и в садах, на улицах и дорогах Таджикистана чаще, чем люди, встречались птицы, и не было в том ничего удивительного, ибо война забирала людей. На всех фронтах от Черного моря до Балтики наши войска наступали, ломая яростное, ожесточенное сопротивление врага, что, естественно, не обходилось без колоссальных потерь и требовало все новых и новых людских резервов. Уходивших в армию заменяли на колхозных полях, в заводских цехах и тесных клетушках различных учреждений старики, женщины, подростки, для которых был священным лозунг тех дней: «Все для фронта! Все для победы!» Люди работали самозабвенно, не щадя сил, и если встречались не занятые делом, то чаще всего это были те, кто вернулся с войны инвалидом.
Инвалидом войны был и человек, который шел на костылях по улице Ленина. Желтый цвет худого — кожа да торчащие скулы — лица, глубоко ввалившиеся глаза, мешком сидящая гимнастерка с орденской колодкой, гвардейским значком и красно-желтыми ленточками за ранения, — словом, весь облик его свидетельствовал о том, что он лишь недавно выписался из госпиталя и только-только учится ходить на костылях. Он переставлял их осторожно, налегая при каждом шаге всем корпусом, и то и дело останавливался, чтобы отдышаться. Пот заливал лицо, он утирал его тыльной стороной ладони или рукавом. Костыли оставляли на размякшем от зноя асфальте тротуара глубокие ямки. Прохожие уступали дорогу, иные молча кланялись, приложив руку к сердцу.
Мужчина доковылял до дома с небольшим палисадником и остановился у калитки, закусив губу. Полтора года назад он уходил с хозяином этого дома на фронт. Уходили добровольцами после многочисленных заявлений и хождений по инстанциям, но, увы, вместе ушли — вернулся один.
— Кто там? — послышался из-за двери тихий, болезненный женский голос в ответ на робкий, нерешительный стук.
— Я Мардонов, Мансур Мардонов.
Дверь распахнулась, и женщина в черном платье и темном платке с плачем прильнула к груди Мардонова. Он гладил ее вздрагивающие плечи и приговаривал:
— Успокойтесь, Оксана Алексеевна, успокойтесь… Суждено, значит, так, судьба такая у Максима Макаровича…
— Мамочка, ну не на улице же плакать, ну зайдите в дом, — сказала выбежавшая из комнаты девушка. — Здравствуйте, дядя Мансур.
— Здравствуй, Александра Максимовна, — ответил Мардонов, проглотив горячий ком. — Выросла-то как, Шура, не узнать… Учишься?
— На фабрике работаю.
Они прошли в комнату. Оксана Алексеевна не могла остановить слезы. Да и как их сдержать, если беда шла за бедой, если исчезли бесследно дочь Наталья, внук Султан и названый сын Давлят, если война унесла самого близкого друга, с которым связала жизнь и судьбу? Мелькнула было надежда, когда получили письмо от Тарасевича с обратным адресом: «Москва, проездом», написал про Давлята, а про Наталью с Султаном ни слова, одно только письмо и пришло, больше ни весточки, и серый конверт — похоронка на мужа… Оксана Алексеевна вышла.
— Все плачет и плачет, день и ночь, — сказала Шура. — Скорей бы пришел сентябрь, школа отвлекла бы…
Мардонов вытащил из кармана сверточек, положил на стол перед Шурой.
— Тут ордена и медали Максима Макаровича, — сказал он. — В одном пулеметном расчете были. В Сталинграде даже не царапнуло. Под Курском туго пришлось, раза три-четыре под немецкими танками сидели, утюжили наш окоп. Два танка подожгли, а потом попали под минометный огонь, нас и накрыло. Встать не могли. В госпитале очнулись. Максим Макарович неделю жил, все боролся со смертью, но раны были тяжелыми, слишком тяжелыми. Он при мне скончался, койки рядом стояли…