Оксана Алексеевна, сдерживая рыдания, кусала подушку, которая не просыхала от слез. Если бы не работа — не ученики и школа, — Оксана Алексеевна вконец извелась бы.
— Ну, мамочка, возьми себя в руки, так же нельзя, — говорила ей Шура.
— Все понимаю, доченька, все, — отвечала она. — Но это выше моих сил. Стоит подойти к дому, как слышу голос отца или смех Натальи, Султана…
— Так давай уедем отсюда.
— Куда? Кто нас ждет в это трудное время?
— Я поговорю с Шакеном.
— Ох, простушка моя! — утирала краем платка глаза Оксана Алексеевна. — Будто приготовили твоему Шакену дворец… Ты мечтай, чтоб кончилась война… — Она вздыхала. — От себя, доченька, не убежать.
Прежде не знала она дороги в поликлинику, а теперь зачастила туда, сердце то и дело сжимало острой болью. Однажды приступ случился на уроке. Ее привезли в поликлинику, сделали укол, напоили лекарством и уложили на кушетку. Пожилая медсестра скорбным тоном, поджимая губы, сказала:
— Не давать сердцу воли вам надо, милая, не то свалитесь ведь совсем. Гляньте вон на ту женщину — ослепла от слез.
Женщина сидела на стуле. Морщинистое, как у старухи, лицо, белый платок на голове, белая, седая прядь на виске. В одной руке держит старенькие очки, другой утирает слезящиеся глаза и что-то шепчет, шепчет, все шепчет, и вырывается из груди не то вздох, не то стон.
Оксана Алексеевна села на кушетке, перевязала свой черный платок и, слабая, в холодном поту, стала смотреть на женщину, к которой в это время подошла другая, помоложе, и сказала:
— Ну хоть здесь держите себя.
Женщина всхлипнула:
— Сыночек родной, заступничек мой…
— Как и я, на войне потеряли? — спросила Оксана Алексеевна.
— Если бы на войне… — залилась женщина слезами.
— В двенадцать лет пропал из дома, — пояснила ее спутница. — Был единственным сыном.
— Единственной радостью, богатством и счастьем был мой несчастный Давлят, — сквозь слезы прибавила женщина.
Оксану Алексеевну бросило в жар. Вырвалось из самого сердца:
— Давлят?!
— Его звали Давлят, — сказала спутница женщины.
— А отца? — чуть слышно прошептала Оксана Алексеевна.
— Покойного звали Султаном Сафоевым…
— Вы мать?! — вскричала Оксана Алексеевна. — Живы?! — Она резко поднялась, но голова закружилась, в глазах потемнело, и она свалилась на кушетку без чувств.
Вокруг нее засуетились, прибежала врач, снова сделали укол, снова напоили лекарством. Однако она не приходила в себя. Ее переложили на носилки, унесли в стационарное отделение.
— Саида-Бегим, соседушка, что случилось? Кто эта женщина? Чья мать? Почему она спросила, жива ли я? — допытывалась женщина у своей спутницы.
— Ой, подруженька, и не знаю, что думать, как сказать, — отвечала Саида-Бегим. — В голове не укладывается, милая Бибигуль…
Едва придя в себя, как только врачи разрешили понемногу вставать, Оксана Алексеевна послала за Мансуром Мардоновым, который учительствовал в Сталинабадском районе, и рассказала ему о нежданной встрече с матерью Давлята. Мардонов то верил, то не верил. «Мало ли что может привидеться больному воображению… В жизни и не такое бывает», — с горечью думал он. Однако просьбу Оксаны Алексеевны уважил, сказал себе, что попытка не пытка, и пошел, стуча костылями, в поликлинику, намереваясь расспросить про Бибигуль в регистратуре, у врачей и медсестер.
— Вы уж постарайтесь, Мансур-ака, будьте как брат, — говорила ему Оксана Алексеевна. — Ведь если она и вправду мать Давлята, то представляете, какие узлы развяжутся! Знаю, как вам тяжело ходить, но нет у нас никого ближе, чем вы, поэтому и прошу.
— Что за разговор, Оксана Алексеевна!
Когда Мардонов нашел в поликлинике историю болезни Бибигуль и прочел ее, он какое-то время сидел точно оглушенный. Все анкетные данные, приведенные на первой странице, подтверждали догадку Оксаны Алексеевны.
— Не буду скрывать, положение серьезное, — сказал врач, которому Мардонов представился как родственник Бибигуль Сафоевой. — Нужна операция. Но она…