— Опять! — выкрикнул Шо-Карим на ходу.
Он прибежал в свой финотдел, плюхнулся на табурет и, схватив бумагу и ручку, застрочил, разбрызгивая чернила:
«Давлят, письмо, которое ты посылал, мне передали. Чем писать такие письма, лучше бы совсем не писал. Я сперва обрадовалась, что наконец-то после стольких слез и молитв нашла тебя. Но лучше бы не находила. Как тебе не стыдно попрекать меня тем, что я хотела устроить твою и свою жизнь! Как ты смеешь бессовестно ругать моего мужа, который хотел заменить тебе отца! Ты посчитал за отца какого-то русского чужака, ты попрал память родного отца, опозорил всех нас. Значит, ты не сын мусульманина, раз поступаешь, как велит этот русский кафир. Дело твое. Можешь теперь вообще забыть меня и больше не писать.
Шо-Карим отправил это письмо, не медля ни минуты. Опустив его в почтовый ящик, он двинулся назад, в контору, расслабленной походкой, криво ухмыляясь в жесткие, как щетина, усы, но был остановлен пронзительным криком:
— Дядя Шо-Карим!.. Дя-адя!..
К нему мчалась со всех ног соседская дочь.
— Скорей! Тетя Бибигуль умирает! — выпалила она.
Шо-Карим сорвал с головы шапку, смял ее в кулаке и понесся, как угорелый, в больницу. Домой он прибежал вместе с врачом. Смутно, будто в тумане, увидел белое лицо Бибигуль и склонившихся над ней женщин, услышал сдавленный, словно бы издалека, голос:
— Выкинула дитя…
Ноги подкосились, он опустился на пороге, там, где стоял.
Письмо, написанное Шо-Каримом, Давлят получил сам — он встретил почтальона по дороге в школу. За одну минуту — от того мгновения, как письмо оказалось в руках, и до того, как, торопливо вскрыв конверт, пробежал глазами первые строки, — ему довелось испытать и горячую, бурную радость, и оглушающее смятение, и горькую, жгучую обиду.
Давлят не помнил, как дошел до школы, очутился за партой. Чередовались уроки, он изо всех сил старался сосредоточиться, не сводил взора с учителей, но их лица то и дело расплывались, а слова не проникали в сознание. Он снова и снова возвращался мыслью к письму, и шептали беззвучно губы: «Лучше бы не находила… Твоя бывшая мать…» Бывшая!
Порой Давлят начинал сомневаться в том, что она могла написать такое, но, думая о мотивах, которые выставляла, признавал их бесспорными. Не мог согласиться лишь с тем, что, считая дядю Максима названым отцом, он будто бы тем самым попирает память родного отца. Нет, это не так! Это она сама, она со своим новым мужем предает память его отца. Потому и убежал. Именно из-за того, что любит отца и чтит его память, он не захотел называть этим святым словом ее Шо-Карима. Если на то пошло, так дядя Максим относится к памяти отца с бо́льшим уважением, чем многие кровные родственники. Для дяди Максима Султан Сафоев как был близким боевым другом, так и остался, и ради этого он пригрел его сына, кормит, одевает, обувает и ласкает, как своего собственного. Какой же это грех — считать такого доброго, сердечного человека названым отцом?..
Нет, не мог Давлят согласиться с этим. Вот увидела бы мать, хоть краем глаза увидела бы, как ему живется, тогда бы… тогда бы она, если б не смотрела глазами своего Шо-Карима, так не написала… А теперь обидно не только за себя, но и за дядю Максима, за всех Мочаловых…
Давлят вернулся домой только под вечер. После уроков он и погонял с мальчишками мяч, и часа три просидел в библиотеке с книжкой, и послонялся по улицам, магазинам да лавкам — все для того, чтобы встряхнуться и не показать дома, какой камень лег на сердце. Но перебороть себя не сумел, и если Оксана Алексеевна, занятая стиркой, не обратила внимания, то девочки, Наташа и Шура, заметили сразу.
— Чего-то скучный Давлят, — сказала Наташа матери.
Оксана Алексеевна, оторвавшись от корыта, заглянула в комнату. Давлят сидел с опущенной головой, к обеду совсем не притронулся.
— Что это стало с нашим орленком? — спросила Оксана Алексеевна. — Почему ты не ешь?
— Я в школе ел самбусу[13], — соврал Давлят и, поблагодарив, встал из-за стола, ушел в свой угол, растянулся на кровати.
— Уж не заболел ли?
— Нет, тетя Ксана, я… я думаю…
Но она все-таки приложила ладонь к его лбу и только потом, убедившись, что температуры нет, оставила одного. В то мгновение, когда Давлят почувствовал ласковое прикосновение ее руки, он окончательно решил не говорить о письме никому, даже самому Максиму Макаровичу, а оставшись один, вдруг подумал, что, наверное, ему следует перейти в интернат.