Курсантская форма и вправду шла Давляту. В ней он выглядел старше своих лет, возмужавшим, целеустремленным.
— Влюбиться можно, — сказала Шура, вызвав общий смех.
— Защитник! — продолжал восторгаться Максим Макарович. — На таких орлов можно положиться, с ними не будут страшны никакие фашисты!
— Да, изменился, — только и сказала Оксана Алексеевна.
— Вот таким запомнился его отец!
— Неужели ничем не похож на мать? — спросила Наташа, снова взяв фотокарточку.
Максим Макарович развел руками:
— Я видел ее всего два раза — и то в госпитале да у гроба. Э, что говорить! Не любила она, по-моему, сына…
— Не бери, Максим, грех на душу, — сказала Оксана Алексеевна. — Любила, не любила — откуда нам знать?
— Сам Давлят говорил…
— Что говорил?
— Что новый муж ей дороже.
— Ой, Максим! — вздохнула Оксана Алексеевна, укоризненно качнув головой.
Она и сама не подозревала, как была права, потому что несчастная мать Давлята и на один час не забывала сына. Знай Бибигуль, где он, полетела бы, как на крыльях. Но Шо-Карим уже не мог сказать правду: это, считал он, все равно что срубить сук, на котором сидишь. Пуще всего он боялся новой встречи с Мочаловым и по-этому так поспешно уехал из Гарма, отдав за полцены и дом, и скот.
Пожив короткое время в Кулябе, Шо-Карим получил назначение в Пархарский райфинотдел. Пархар был отдаленным, пограничным районом, где требовались рабочие руки и опытные кадры, так как разворачивалось большое ирригационное строительство, шло освоение новых земель. Сюда переселялись из горных местностей тысячи людей, которые становились хлопкоробами, садоводами и хлеборобами. Несмотря на трудные климатические условия, особенно летнюю жару, когда даже в тени не меньше сорока — пятидесяти градусов, они работали не покладая рук: рыли каналы и арыки, строили гидротехнические сооружения, возделывали поля и растили сады.
Шо-Карим сразу же купил маленький домик на берегу канала, и Бибигуль, глядя на лениво текущую, мутную воду, с горьким вздохом вспоминала серебристые стремнины родного Каратегина. Перед ее мысленным взором вставали картины прежней жизни с мужем Султаном и сыном Давлятом. Та жизнь была радостной и звонкой, как песнь чистых горных речушек, а эта… эта такая же мутная, как в канале вода.
По здешним местам всего несколько лет назад мчались банды Ибрагим-бека. Сколько здесь пролилось крови, сколько оборвалось жизней! Быть может, и отец Давлята сражался в этих местах… «Эх, Султан, Султан! Проклятые басмачи перерубили корни не только твоей молодой жизни, они исковеркали и мою жизнь, из-за них ничто на свете не мило, из-за них в конечном счете потеряла Давлята, богатство свое и счастье, милого голубочка, сына-сыночка…»
Будь у нее дети, может быть, Бибигуль так остро не переживала бы, но после того, как в Гарме скинула, она оставалась бесплодной. Не помогало никакое лечение. Шо-Карима это бесило, он все чаще попрекал и заливал тоску и злобу вином.
— Что с вами происходит? — спрашивала его иногда Бибигуль. — Дома почти не бываете, стали много пить.
— Ха! — ухмылялся Шо-Карим. — Осмелюсь донести, ханум, до каких пор сидеть в четырех стенах с вами одной? Сколько можно таращиться друг на друга? Найдите мне занятие поинтереснее, и я с удовольствием буду играться у вас под боком.
Бибигуль мысленно раскаивалась в том, что затевала такой разговор, скорбно поджимала губы и желала только одного — чтобы Шо-Карим поскорее ушел. «Пусть делает что угодно. Пусть уходит чуть свет и возвращается в полночь, а хочет — может и совсем не приходить, пусть! Ах, если бы не умер Султан!.. Да простит меня бог, лучше бы убили Шо-Карима!..»
При мысли об этом Бибигуль сперва как жаром окутывало, а потом бросало в холодный пот и озноб. Она отгоняла эту мысль, уговаривала себя не кощунствовать, ибо мертвым — покой, живым — живое, и поспешно бралась за какое-нибудь дело по хозяйству, которое и здесь разрасталось: Шо-Карим снова купил корову, овец и кур. Он сменил место работы, перешел из финотдела в один из вновь организованных совхозов и, смеясь, так объяснил жене свое решение: «В финотделе после коллективизации и ликвидации частного сектора деньги считают только на бумаге, а я люблю держать их в руках. Деньги, осмелюсь донести, отпирают все двери».
Он не только тратил, но и откладывал «про черный день» в сундучок, ключ от которого носил с собой. Бибигуль это не трогало. Живя, что называется, ни в сито, ни в решето, голова над землей — и ладно, она считала, что чернее дней, выпавших на ее долю, не бывает, и была бы счастлива распроститься с белым светом, лишь бы услышать весть о Давляте.