— Нет Давлята Сафоева, — ответил кто-то из курсантов.
— Где потерялся?
Никто не знал. Но не успел Егоров снова открыть рот, как со стороны казармы послышался топот.
— Вон бежит, — сказали курсанты.
Давлят, тяжело дыша, вытянулся перед старшиной, срывающимся голосом попросил разрешения встать в строй. Егоров ощупал его взглядом с головы до ног и, уставившись прямо в глаза, спросил:
— Почему задержались, курсант Сафоев?
— Пришлось вернуться, товарищ старшина: забыл винтовку, — ответил Давлят, сдерживая дыхание.
— Хорошо, что не голову, — буркнул Егоров и командирским тоном отчеканил: — За нарушение требований сигнала тревоги объявляю два наряда вне очереди. Исполните после занятий.
— Есть! — ответил Давлят и, получив разрешение, встал в строй.
От стыда перед товарищами-курсантами его бросило в жар. Других пробирал холод, а у него горели щеки и взмокли шея и лоб.
В таком состоянии он принял участие в многокилометровом марш-броске и в последующих тактических занятиях, которые продолжались до позднего вечера следующего дня. За все это время он ни с кем не перемолвился и словом, приказы исполнял механически, с тяжелым сердцем и мрачным видом. В голове бродили какие-то смутные, обрывистые мысли, рождаемые все тем же чувством стыда перед товарищами.
Один из курсантов, узбек Тухтасин Ташматов, веселый, никогда не унывающий парень на год или два старше Давлята, сказал ему:
— Э, приятель, да если из-за каждого пустяка будешь так переживать, надолго тебя не хватит. Тут нужно научиться быть толстокожим. Да, приятель, толстокожим, чтоб не раскисать от всякого словца. Отстой свои наряды — и забудь!
Тухтасин улыбался такой широкой, доброй улыбкой, что Давлят не мог не поверить в его искренность и тоже разулыбался. На сердце сразу же полегчало; в наряд он собирался весело, шутя и смеясь с товарищами, будто получил от старшины не наказание, а награду.
В эту ночь пришлось сторожить склад училища, который находился в самом дальнем углу огромного двора, прямо на обрывистом берегу реки. Держа винтовку в руках, Давлят медленно ходил из конца в конец приземистого здания, зорко вглядывался во тьму и чутко ловил каждый шорох, готовый ко всяким неожиданностям. Поэтому старшине Егорову не удалось застать его врасплох. Услышав крадущиеся шаги, Давлят вскинул винтовку и громко крикнул:
— Стой! Кто идет?
— Я это, не волнуйтесь, Сафоев, — сказал Егоров и в следующее мгновение оказался рядом с Давлятом.
Давлят опустил винтовку.
— Бдительный часовой, молодец! — усмехнулся Егоров и, глянув на часы, спросил: — Скоро сменяться?
— Вот-вот, — ответил Давлят, и действительно, не прошло и минуты, как донеслись твердые, четкие шаги смены.
Давлят снова вскинул винтовку и спросил, как требует устав, пароль и пропуск. Сам того не сознавая, он старался блеснуть перед старшиной, который, сунув руки в карманы, чему-то ухмылялся. Его присутствие удивило начальника караула, но он не подал виду и, лишь сменив Давлята, спросил:
— Что вы здесь делаете?
— Поболтали чуток с этим храбрецом, — осклабился Егоров.
Давлят почувствовал себя так, словно летел в страшную бездну. Только теперь, как высвеченное молнией, дошло до него, какое грубейшее нарушение устава внутренней службы он совершил, допустив старшину к охраняемому объекту и вступив с ним в разговоры. Он был обязан задержать его, поднять тревогу, стрелять… да, стрелять, сперва в воздух, а потом, если не подчинится, в него самого, в этого старшину Василия Егорова, как и в любого другого, кто не знает пароля и пропуска, будь хоть сам генерал или родной отец!.. Ах, черт, как же он опростоволосился, как?!
Давлят не помнил, каким образом добрался до казармы и, раздевшись, завалился на нары. Он не сомкнул мокрых глаз до самой побудки, и смутные, обрывистые мысли, которые бродили в голове после первого проступка, теперь, когда он снова попал на язык старшине и выслушал разнос начальника караула, вдруг стали выстраиваться в логический ряд.
Это были обидные мысли о собственном бессилии и непригодности к военной службе. Давляту казалось, что ноша не по плечу ему: не выдержит и суровой дисциплины, и тяжести занятий, которые день ото дня становятся все интенсивнее и насыщеннее, требуя не просто упорства и выносливости, а и быстроты реакции, сообразительности. «Вот этой сообразительности мне и не хватает, тупой я, безнадежно тупой!» — думал Давлят, вновь и вновь спрашивая себя, как же можно было так опростоволоситься на посту.
Он поднялся с постели угрюмый, не расшевелили его ни физзарядка, ни умывание студеной водой. Тухтасин Ташматов спросил: «Что, не выспался?» — он промолчал. А старшина насмешливо сказал: