— Для чего? — спросил Давлят.
— Одну фотографию для стенда отличников, другую — чтоб послать любимой, — весело подмигнул Егоров.
— Я серьезно… — смутился Давлят.
— И я не шучу, — ответил Егоров. — Приказом начальника училища вы занесены на доску Почета, — перешел он на официальный тон. — Кроме того, в целях поощрения приказано послать одну фотографию семье, чтобы и домашние знали, каким примерным курсантом вы являетесь.
Давлят испытал смешанное чувство радости и неловкости.
— Но как же так… вдруг фотографию? Еще подумают, что хвастаюсь, — сказал он.
— А пошлешь не ты, начальство пошлет. С письмом: гордитесь, мол, Давлятом Сафоевым, вашим воспитанником, нашим курсантом. — Егоров рассмеялся и повалился на диван подле Давлята. — Вырастешь, браток, в глазах любимой на целую голову!
— Как знать, — проговорил Давлят все еще с обескураженно-счастливым лицом.
Егоров положил свою большую ладонь ему на колено.
— Давно уж хотел поделиться, да не было случая, а теперь вроде подходящий момент, и я скажу, ты послушай.
— О чем? — спросил Давлят.
— Любовь, дорогой Давлят, самая золотая страница нашей человеческой жизни. Если хочешь всегда быть счастливым и прожить как подобает, то старайся эту страницу ничем не запятнать.
Давлят не сдержал улыбки.
— Не согласен? — разом насупился Егоров.
— Что вы, товарищ старшина, конечно, согласен! Просто вспомнил стихи про это нашего знаменитого поэта Лахути.
— Ну, и что он сказал, ваш знаменитый поэт?
Давлят пересказал двустишие:
— Нет на земле сокровища дороже, чем любовь, храни ее в чистоте, так как она основа бытия.
— Ага, видишь! — воскликнул Егоров. — Хороший поэт, тонко подметил! Ты напиши эти строчки большими буквами и повесь, как плакат, над койкой.
— Шутите, товарищ старшина? — произнес Давлят обиженным тоном.
— Вот тебе на! Да будь я на твоем месте, браток, я бы стихи сочинял про любовь, чтоб всем было завидно!
Егоров вдруг вскочил и стал ходить по комнате. Давлят смотрел на него удивленными глазами. Потом, как только Егоров снова сел рядом и стал сворачивать цигарку, он спросил:
— А вы… любили?
Рука Егорова, в которой он держал самокрутку, вздрогнула, и несколько крошек махорки упало ему на колени. Ответил Егоров лишь тогда, когда задымил.
— Любил, — сказал он. — Давно это было, пять лет назад. Я тогда служил в Красноводске. Мария, девушка, которую любил, работала в аптеке. Я называл ее Машей. Думали расписаться перед тем, как мне демобилизоваться, да Машин отец, жандармская морда, пустил все на ветер…
— Что, бывший жандарм? — спросил Давлят, не дождавшись продолжения.
Егоров окутал лицо табачным дымом и махнул рукой.
— Заведовал портовым складом. О мошне только и думал, таскал в дом все, что плохо лежит. Голяком обозвал меня, сказал — зарюсь на его добро, и посоветовал обходить дом стороной, иначе, сказал, пересчитает мне ребра.
— А девушка что?
— Плакала. Но когда не помогли слезы, не побоялась сказать отцу: «Ты ненавидишь его — дело твое, а я люблю и пойду за него!» Такая она была…
— Почему «была»?
— Нет ее, — глухо выговорил Егоров. Лицо его побелело. Он тяжело вздохнул. — Когда собрала свои вещички, чтобы уйти ко мне, он налетел на нее, как жандарм, с кулаками, ударил сапогом в пах, топтал… — Голос задрожал, перехватило горло, но он, собравшись с силами, продолжал: — В больнице спасти не смогли, умерла на моих глазах. Отца посадили…
— Не отец он, палач! — гневно воскликнул Давлят.
— Десять лет ему дали, — сказал Егоров и, достав из нагрудного кармана гимнастерки записную книжку, в которой хранил несколько фотографий, показал Давляту. — Вот она, моя Маша.
Давлят увидел девушку с круглым смеющимся лицом, гладко зачесанными темными волосами и широкими, будто нарисованными, бровями…
— Жертва… — задумчиво произнес он, глядя на фотографию.
— Да, брат Давлят, никому не пожелаю такого.
— Я тоже хочу, чтоб вы полюбили… — начал было Давлят, но Егоров перебил его, взял за руку и сказал:
— Не надо.
Они помолчали. За открытым окном порхали над зелеными кустами две белые бабочки. Где-то вела на одной ноте свою грустную песню горлинка. Легкий ветерок лениво поигрывал серебристыми ветками молодого самшита, что рос под самым окном. За листочками дерева виднелся кусок ярко-голубого неба.