Но сердце мужа билось отрывистыми, неровными толчками, а голос прозвучал слишком бодро, и Бибигуль, отстранившись, вздохнула:
— Не знаю…
— Все будет хорошо. Чтобы скорее остановить его и разбить, из партийных и советских активистов создаются добровольческие отряды, которые будут действовать вместе с красноармейцами.
— Значит, красноармейских сил не хватает?
Сафоев на миг растерялся. Бибигуль не сводила с него напряженного взгляда. От нее не ускользнуло его замешательство, и, понимая это, он подыскивал наиболее убедительный ответ.
— Знаешь, — начал он осторожно, как бы взвешивая в уме каждое слово, — Ибрагим-бек должен еще раз понять, что против него сам народ, что все его ненавидят… весь народ, понимаешь?
Бибигуль готова была задавать еще и еще вопросы, на которые пришлось бы отвечать прямо, без утайки, но тут с книжками и тетрадками под мышкой вошел Давлят и своим появлением выручил отца. Сафоев обернулся к нему.
— Где ходил, сынок?
— У Шарифа был, учили уроки.
— Молодец! Садись, теперь будем ужинать.
— Нет, я уже ел, — сказал Давлят, глядя на мать: он редко видел ее такой расстроенной.
Бибигуль отвернулась. Подавив вздох, она принялась расстилать на маленьком, низеньком столике дастархан. Давлят перевел взгляд на отца, но тот взялся за лепешку и, разламывая ее на куски, сказал все тем же нарочито бодрым тоном:
— Не хочешь кушать — посиди с нами, расскажешь про свои школьные дела. А я проголодался…
Давлят положил тетради и книжки на полку в стенной нише и сел рядом с отцом. Похожи они были как две капли воды, и не только лицом — натурой. У матери Давлят взял лишь большие то сияющие, то грустно-задумчивые черные глаза.
Когда Бибигуль вышла на кухню, он, понизив голос, спросил:
— Что с мамой?
— Ничего, сынок, я задержался, она волновалась, — ответил отец. — Какими отметками порадуешь сегодня?
— По родному языку «отлично», арифметике «хорошо».
— Молодец! — похвалил сына Сафоев. — Учись только так, сынок, настойчиво и прилежно. Если хочешь стать настоящим человеком, то всегда, в каждом деле, будь твердым, упорным и смелым, считай это делом своей чести и совести, не бойся трудностей. Смелый и честный никогда не уронит своего достоинства. Ты понимаешь меня, сыночек?
Давлят молча кивнул.
Мать принесла две глиняные касы — миски — с супом-лапшой и, ставя на столик, спросила:
— Может, надумал, сынок? Принести?
Но Давлят опять отказался. Он сказал, что еще должен выучить наизусть стихотворение Абулькосима Лахути «Марш партизан», и, взяв с полки учебник, уселся в сторонке, на мягкой курпаче[1], под десятилинейной керосиновой лампой, подвешенной к потолку. Сперва Давлят читал про себя, шевеля губами, а потом стал читать вслух, «с выражением», и отец не донес ложку до рта, подержав ее на весу, медленно опустил в касу.
— Не так, Давлят, это же песня, петь нужно, петь! — взволнованно воскликнул он.
Совсем недавно, всего лишь несколько лет тому назад, Сафоев ходил под этот марш в боевом строю, и теперь, когда снова предстоит взяться за оружие, памятные строки всколыхнули душу, зазвучали призывом, и он запел:
— Так мы ее пели, сынок, на такой мотив! Ну-ка, давай вместе! — пересел отец к сыну.
— Доели б сперва, — сказала Бибигуль.
Но муж отмахнулся:
— Сыт, мать, наелся. На ночь достаточно.
Он обнял Давлята за плечи, и они запели в два голоса — густым, чуть хрипловатым и тонким, звенящим, — и Бибигуль тоже отложила ложку. Глаза ее увлажнились, к горлу подкатил ком. Взяв обе касы с недоеденным супом, она торопливо поднялась и вышла из комнаты.
Это был последний вечер, который Султан Сафоев провел под родной крышей. Песня осталась недопетой — вдруг забарабанили в дверь, и Бибигуль, отворив, увидела усто Шакира, секретаря райисполкома. Его называли усто, то есть мастером, потому что он был отменным плотником и даже теперь, если позволяло время, не отказывал людям. Забыв поздороваться, он с порога спросил:
— Сафоев дома?
— Уже? — вырвалось у Бибигуль.
Усто Шакир не ответил, крикнул: «Товарищ Сафоев!» — и, когда тот вышел, сказал, чтобы быстрее переодевался и шел в райком, где собирают всех членов райкома и райисполкома.
— Что случилось? — спросил Сафоев.
— Не знаю, — пожал плечами усто Шакир. — Кто-то приехал.
Бибигуль стало ясно, что разлука близка. Муж торопливо натягивал брезентовый плащ, а она застыла, прижав руки к груди, с широко открытыми, немигающими, влажными глазами.
— Не волнуйся, я скоро вернусь, — сказал муж.
Однако из райкома он вышел уже далеко за полночь и вместе с усто Шакиром прошел прямо к себе в исполком, где собрал все бумаги, вручил их усто и, усмехаясь, сказал:
— Теперь вы и раис[2], и его зам…
— Да, вчера ушел раис, сегодня уходите вы, — угрюмо произнес усто Шакир. — Боюсь, что дня через два-три останусь за весь исполком.
— Ну-у, до этого вряд ли дойдет, — засмеялся Сафоев.
— Не скажите. Раз сведения о движении Ибрагим-бека подтверждаются, то может случиться, что бои развернутся и в нашем районе.
Поначалу Сафоев вроде бы пропустил эти слова секретаря исполкома мимо ушей. Но, видно, застряли они где-то в подсознании, если некоторое время спустя перед его мысленным взором вдруг отчетливо, словно на географической карте, возникли очертания района и он увидел, что Дангара не так уж далеко от места событий. Во рту сразу пересохло, язык стал чужим. Сафоев услышал топот и ржание коней, выстрелы, крики и представил, как мечутся люди в красных отблесках пламени, и искаженное страхом лицо жены, и большие, широко раскрытые глаза Давлята…
— Ничего, брат, теленок дальше сеновала не бегает, — донесся тихий, будто болезненный голос усто Шакира. — Не впервой нам встречать таких беков.
— Да, не впервой, — повторил Сафоев, утирая рукавом холодный пот со лба. — Не впервой… Раздавим! Теперь навсегда. — Он протянул руку и сказал: — До свидания, усто. Хочу попросить вас не забывать моих, хоть изредка навещать.
— Об этом не стоит просить, конечно, не оставим! — ответил усто Шакир.
Он проводил Сафоева до самого дома.
Бибигуль еще не ложилась, сидела у погасшего очага, обхватив руками колени и прислушиваясь к каждому шороху. Когда она узнала, что мужу надо отправляться в Куляб, к месту сбора, с утра, то и вовсе не сомкнула глаз. Муж, прижимая ее к себе, говорил:
— Не изводи себя понапрасну, родная, все обойдется. Обойдется, милая, вернусь я домой… Похуже бывало, а теперь уж в последний раз, добьем до конца… Не надо, не плачь, ну не надо… Я просил усто Шакира, он вам поможет…
— Я не плачу, — отвечала Бибигуль прерывистым, горячечным шепотом. — Не плачу… Мы обойдемся, напрасно просил. Главное, вернулся бы живым и здоровым…
Утром, когда муж уходил, она стояла скорбная, с потускневшим лицом и горько опущенными углами разом выцветших губ. Чуяло ее сердце беду, потому и стояла как каменная.
А Сафоев, напротив, выглядел оживленным, порывисто двигался и широко улыбался. Обнимая сына, весело произнес:
— Тебя оставляю мужчиной в доме, сынок! Не подведешь?.. Верю тебе! — Крепко расцеловал и прибавил: — Опять говорю: в каждом деле будь твердым, упорным и смелым, высоко неси свою честь! Будешь честным и смелым — одолеешь все тяготы-беды. Понял, сынок?
— Понял, — ответил Давлят, глядя на отца влажно мерцающими глазами.
Он крепился, как и подобает мужчине.