Мартынов слегка поморщился.
— Честь и слава, что долго служил и столько наград заслужил, — сказал он. — Но это не значит, что гарантирован от ошибок.
— Каких? Нетерпимость к нарушителям приказа — это, что ли, называешь ошибкой? Да его, сукиного сына, расстрелять мало!
— А понять не надо?
— Что? — Хохлов плюхнулся на табурет и уставился на Мартынова своими круглыми, с желтоватым оттенком, немигающими глазами.
— Лейтенант виноват — должен был прежде согласовать решение. Но двигало им стремление сберечь живую силу, не допустить напрасных потерь. Ведь было ясно, что атака захлебнулась. К чему же держать людей под огнем?
— Война, комиссар, без потерь не бывает.
— Потери потерям рознь. Когда лезешь напролом…
— Ну-ну? — состроил Хохлов насмешливую мину.
— А ты не погоняй. Ты лучше посчитай. За все время продвинулись на километр-полтора, так, начштаба?
Тарасевич кивнул.
— А полк потерял… — Мартынов опять вопросительно посмотрел на начальника штаба, и Тарасевич сказал:
— Более тридцати процентов личного состава.
Хохлов заерзал, табурет под ним заскрипел.
— К чему клонишь, комиссар?
— К тому, Иван Петрович, что от прежних правил боя, как видно, надо отказываться. Устарела теория в чем-то. Нужно искать новые методы.
— Скажи академикам-теоретикам…
— Ну, коли на то пошло, товарищ комполка, то не грех усвоить, что поле боя — это и есть своего рода практическая кафедра Военной академии. Тут все выверяется и проверяется. Вон ведь наш сосед, третий полк, давно уже подобрал ключик к обороне противника, но не может развить успех из-за того, что другие, мы в том числе, топчутся на месте. Что, неправильно говорю?
Хохлов ругнулся сквозь зубы.
— Ты не учи меня, без тебя знаю, кому отвечать за полк и его действия, — сказал он. — А пока… пока все. Хватит! Голова трещит. Пора на покой. — И он навалился грудью на стол, положив подбородок на сцепленные ладони, зажмурил глаза, всем видом показывая, что ни говорить, ни слушать больше не намерен.
Комиссар и начштаба, накинув на плечи полушубки, вышли.
Кружила метель, гудел ветер. Тропинки между землянками занесло снегом. Шли не спеша, один за другим. Над головами скрипели высокие мачтовые сосны.
— Зайдите, Михаил Васильевич? — пригласил Тарасевич Мартынова в свою землянку. — Чайку попьем.
Мартынов еще не остыл от разговора с командиром полка. Едва вошли, сказал:
— Сафоева надо предупредить, чтобы, прежде чем принимать решение, советовался с непосредственным начальником или докладывал по инстанции.
— Для него это первое крещение, товарищ комиссар, — ответил Тарасевич. — Впредь будет умнее.
— А в общем-то хороший он парень, честный и смелый, — вдруг разулыбался Мартынов. — Варит котелок… Ты возьми его на заметку, начштаба: можно будет рекомендовать командиром роты, а после войны рекомендуем в академию.
— Если останемся живы, — вставил Тарасевич.
— Ну, как говорится, бог не выдаст — свинья не съест, — засмеялся Мартынов. — Давай-ка позвоним ему: как он там? Небось переживает…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
«Дорогой мой, любимый Давлят! Пока собралась написать, сколько слез пролила и сейчас вся дрожу за тебя, боюсь, не зная, как ты там и что с тобой в эти часы и минуты. Как права, думаю, была мама, когда противилась тому, чтобы ты стал военным. Если бы она оказалась настойчивей, то, наверное, все сложилось бы иначе. А теперь, душа моя, мы все не находим себе места, только и живем вестями с фронта, только и думаем о том, чтобы с тобой ничего не случилось и чтобы быстрее кончилась война, поскорее наступил радостный день нашей встречи!
Ты за нас не волнуйся, любимый, — себя береги. Я здорова, учусь, чувствую себя пока н о р м а л ь н о (это слово было подчеркнуто волнистой линией) и молю всех богов, если они есть, чтобы ты увидел наше дитя! Им, который, как у нас говорится, еще в пути, заклинаю тебя, любимый: береги себя от всех несчастий, пуль и морозов. Пусть в твоем холодном далеко́ тебя согревает наша большая любовь!
Война у нас почти не чувствуется, но нескольких человек, прежде служивших в армии, снова призвали и, говорят, направляют на север.
Неужто долго протянется эта война? Сколько еще нам быть в разлуке?
Прости меня, милый, не могу писать — душат слезы. На этом кончаю. Горячий привет от мамы, отца и Шуры.