Абдуллин не знал. Давлят попросил узнать об этом проходившую мимо медсестру, и не прошло двадцати — двадцати пяти минут, как Петя Семенов явился собственной персоной. Серый больничный халат висел на нем мешком, левая рука на перевязи, резче обозначились на малокровном, осунувшемся лице веснушки, но глаза, большие и серые, по-прежнему сияли задором.
— Закуривайте, товарищ лейтенант? — сказал он, смеясь, после бурных восклицаний и горячих расспросов и достал из кармана знакомый Давляту, расшитый шелком кисет.
— Сберег?
— А как же иначе, товарищ лейтенант! Помню ваши слова, что мир — место надежд, и берегу пуще глаза.
Давлят объяснил Абдуллину, что Петина мать дала сыну этот кисет как талисман, и сказал:
— Кури из него, капитан, священный кисет… — Потом вновь обратился к Пете: — Как там наши ребята?
Петя горестно покачал головой, глухо ответил, что многие выбыли — кто убит, а кто ранен, — и назвал в числе раненых сержанта Харитонова и Сурена Казаряна.
— А Клим из Донбасса? Пархоменко?
— Был живой…
Они помолчали. Давлят услышал тонкое позванивание в ушах и ощутил, как под бинтами начала пульсировать боль.
— Ну, чего же ты? Рассказывай, — сказал он Пете.
Но Петя только через силу улыбнулся.
— Ты отправил мое письмо?
— В тот же день…
— А что, из госпиталя домой не писал? — спросил капитан Абдуллин.
— Из первого написал, прифронтового, — ответил Давлят. — Да не надо бы было…
— Почему?
— Боюсь, как бы от волнения с женой чего-нибудь не случилось. Она, — зарделся Давлят, — в положении.
— Отцом, значит, станете! — воскликнул Петя.
— Сына ждешь? — улыбнулся Абдуллин.
— А как назовете?
— Будет сын — по отцу, Султаном. А дочь — Бибигуль, как звали мать, — с тихим вздохом ответил Давлят.
В это время в коридоре появились двое рослых мужчин в белых халатах. Впереди неслышно ступала медсестра.
— Вот они все, — раздался ее голос, и Петя, обернувшись, ойкнул.
Радостное изумление отразилось и на лицах Давлята и Абдуллина. В одном из мужчин они узнали командира полка, подполковника Николая Петровича Тарасевича, в другом — комиссара Мартынова Михаила Васильевича.
Тот день оказался первым днем победного завершения войны. Прорыв линии Маннергейма отрезвил бело-финских правителей. Начались переговоры, в результате которых состоялось утверждение условий мирного договора. Граница несколько изменилась, Ленинград — колыбель революции — был прикрыт от угроз агрессоров. Красная Армия с честью выполнила свой долг.
Жизнь вошла в привычное, естественное русло, и люди радовались, что вновь удалось укротить грозное пламя войны, что снова могут спать спокойно, не переживая за близких, служивших в армии, и спокойно работать, и весело отдыхать, любить, рожать и растить детей.
В Ленинграде морозы нет-нет да еще рисовали на стеклах узоры, а в Сталинабаде уже наступила весна. С каждым днем она набирала все бо́льшую силу, быстро поднимая изумрудные травы вдоль арыков и в изумрудные же платья одевая деревья, которые щедро, с веселым грохотом омывала теплым дождем. Не прошло и месяца, как весна, торжествуя, засияла буйным многоцветьем красок. Сочно зеленели улицы-аллеи, благоухали нежно-розовые или белые, как наряд невесты, сады. На окрестных холмах расстилались яркие ковры из травы и алых тюльпанов и маков; склоны гор сверкали пурпуром, и снежные вершины на фоне лазурного неба казались куполами огромных сказочных шатров.
Наталье не давали сидеть дома, мать говорила: «Ходи больше, двигайся», — и Наталья шла в парк или медленно прогуливалась вдоль дома. На душе было покойно и радостно. В голову приходили благостные мысли, и как-то сравнила себя с деревом, на котором вот-вот, не сегодня, так завтра, созреет необыкновенной сладости плод. «Это счастье, — подумала Наталья, — да, великое, ни с чем не сравнимое счастье — носить под сердцем ребенка и дать ему жизнь, как дают корни ветвям; жизнь, которая будет продолжением твоей, и не только твоей, а всех тех, кто в свое время давал жизнь тебе, тех бесчисленных поколений рода, который стоит за тобой. Ребенок — твой мост в грядущее, твои надежды, радость, мечта. Недаром ведь было сказано:
Наталья родила ночью, под веселый шум майского ливня, который таджики называют «оби найсон» — весенней благодатной, живительной влагой, и как только Оксана Алексеевна принесла из роддома радостную весть Максиму Макаровичу, обратившись к нему со словами «дед», Максим Макарович помчался на почту дать телеграмму Давляту. Он написал ее от имени новорожденного: