Старик удивленно глядел на Клима. Цигарка в его руке догорела. Он гулко кашлянул и сказал:
— Прежде слышал… польские паны офицеры нам говорили, что русские посылают в солдаты вместо своих детей инородцев. Это что же, выходит, не совсем брехали? Из этих подвластных племен?..
Громовой, многоголосый хохот остановил старика. Он так и остался с открытым ртом.
Давлят смеялся вместе со всеми, но в то же время в его душе поднималась волна гнева. Только сознание, что не старик повинен в клеветнических измышлениях, не дало выплеснуться этой волне. Подавив ее, Давлят, с помощью Клима, взявшего на себя роль толмача, стал втолковывать старику элементарную политграмоту.
— Нет у нас инородцев, отец! — веско произнес Давлят. — Посмотрите на красноармейцев, они представители разных национальностей. Большинство — русские и украинцы, в других ротах есть белорусы. И вместе с ними служат таджики, армяне, узбеки, осетины… сыны многих других народов, отец, не племен!
Старик приподнял свои дряблые, красные веки и уставился на Давлята округлившимися глазами. В эти минуты его изборожденное морщинами лицо было похоже на кору могучего, разлапистого дерева, под которым сидели.
— Простите, пан офицер, виноват… — забормотал старик, когда Давлят умолк. — Не видали под панами ничего стоящего, кроме этой скудной землицы под ногами да пустого неба над головой. Откуда нам было знать, что делалось на белом свете?
— Ничохо, дидусю, поступово узнаешь, — сказал Клим.
— Э-э, — махнул старик широкой, короткопалой рукой с припухшими суставами и вздохнул: — Наше время прошло, назад не вернется. Нынче пусть узнают дети да внучата и правнуки.
Между тем к краю поля подошел приземистый человек в серой клетчатой куртке и в соломенном канотье. Старик не видел его — сидел спиной. Мужчина снял шляпу, утер платком пот со лба.
— Эй, Юзеф! — зычно крикнул он. — Ты работать пришел или прохлаждаться в тени?
Старик вздрогнул, торопливо вскочил.
— Кто это? — спросил Давлят.
— Сын управителя, хозяина здешних мест, пан Родзинский…
— А где сам хозяин?
— Пропал. Как вы подходили, куда-то уехал…
— Чего же сын не сбежал? — насмешливо вставил Клим.
Старик пожал плечами:
— Кто знает… Каждый живет своим умом…
Содрав с головы шляпу и согнувшись в поклоне, он стал медленно пятиться, затем развернулся и затрусил к Родзинскому. Давлят и все бойцы проводили его долгим, задумчивым взглядом. Наблюдая, как он с непокрытой головой подходил к сыну бывшего хозяина — бочком, прижав руки к груди, — Давлят сдвинул брови. На его взволнованном лице отразилось чувство жалости. «По капле выдавливают люди из себя рабов, по маленькой капле, — с горечью подумал он и грустно усмехнулся: — Цивилизованная Европа…»
…В свободные от службы часы Давлят вместе с товарищами знакомился с достопримечательностями Кобрина и его живописными окрестностями. Очарованный, он писал Наталье:
«Ах, милая Ната, жаль, что у меня нет литературного таланта, иначе я так изобразил бы этот прекрасный, дивный край с его изумрудно-зелеными садами и лесами, прозрачно-голубыми реками и озерами, золотистыми полями и нежно-коричневыми мшистыми болотами, что, прочитав, ты сказала бы: «Наверное, одна из дорог в рай начинается здесь».
А сколько в Кобрине исторических мест! Ведь Кобрин когда-то был пожалован императрицей Екатериной II в вечное владение полководцу Суворову за военные подвиги во славу родины. Суворов жил здесь несколько лет в деревянном доме, который сохранился до сих пор.
Есть и памятник Отечественной войны 1812 года. Он стоит в очень красивом месте, среди деревьев, и выложен из гранита; на верху пирамиды расправил крылья орел, в клюве у него лавровый венок. Этот памятник поставлен в честь героев, которые в июле 1812 года одержали под Кобрином первую победу над войсками Наполеона.
Дорогая моя! Я пишу обо всем этом, так как знаю — ты будешь восторгаться вместе со мной, никогда не останешься равнодушной. Пожалуй, только теперь я, кажется, осознал, как велика и прекрасна моя страна, и начинаю понимать, что такое историческая преемственность. Суворовские чудо-богатыри и герои 1812 года сквозь даль времен передают нам отвагу и честь, верность долгу, бескорыстие в служении Отечеству. Эти уроки нужны всегда, их значение трудно переоценить. Я прихожу к мысли, что в грозных испытаниях человеку не обойтись без опоры на родную историю.
Видишь, родная, твой Давлят становится философом. Ты улыбаешься? Но здешняя природа возвышает и располагает к раздумьям. Знаешь, где я пишу это письмо? В лесу, милая Ната! Примостившись на пне, под звонкую трель соловьев. Воздух чистый и свежий, все кругом благоухает, трава и деревья умыты дождем. Дождь шел два дня, сегодня небо безоблачное, солнце нежаркое, ласковое, и лучи его тоже как бы освежают, и хочется беззаботно броситься на зеленый ковер и лежать под этими лучами.