— Нет, не знаю, приятель, — ухмыльнулся Самеев. — Объясни.
Но Клим был настроен лирически.
— Когда я учился в индустриальном техникуме, преподаватель литературы часто повторял нам слова Антона Павловича Чехова. Дюже гарные, брат, слова, золотые!
— То есть?
— То есть в человеке все должно быть прекрасным: и лицо, и одежда, и мысли… Такой вот человек наш лейтенант!
— О, да ты, брат, поэт! — вновь ухмыльнулся Самеев, однако улыбка тут же исчезла с его лица, и, тронув Клима за руку, он сказал: — Ты точно подметил.
Теперь заулыбался Клим.
— А знаешь, Осьмушка, почему еще приятно водиться с хорошим человеком? — спросил он. — Потому, что и настроение поднимается, и ума набираешься.
— У нас говорят: «С луной рядом сядешь — станешь светлым, как луна, с котлом рядом сядешь — перемажешься».
— А у нас — «С кем поведешься, от того и наберешься», — сказал Клим и, засмеявшись, обнял Махмуда. — Набирайся, Осьмушка, ума-разума!.. Пошли, скоро уже вечерять…
Если у бойцов был строго определенный распорядок дня и, следовательно, точно установленный час ужина, то Давлят почти никогда не ужинал вовремя. Всегда находились какие-то дела, которые задерживали, и Наталье приходилось разогревать пищу. Подавая на стол, она выговаривала от имени Султана:
— Где же ты, папочка, гуляешь? У нас все перестояло, подогретый ужин теряет свой вкус.
Давлят виновато разводил руками и, аппетитно уплетая за обе щеки, божился, что вкуснее едал редко и вообще живет по-царски, в довольствии и счастье, как и подобает отцу султана.
Наталья писала домой, что «жаловаться на судьбу грешно — я по-настоящему счастлива»; счастливой называли ее и соседки, нахваливая мужа и сына. Однако порой на нее накатывала хандра, с чего — не могла понять и сама. Одно лишь могла сказать: не от ревности, не от зависти. Как ни странно, чаще всего расстраивалась, слыша пересуды старушек, сидевших вечерами на лавочках вдоль улицы. Они знали вся и все. Когда Наталья выходила с Султаном, говорили:
— Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, хорошо живет…
— Да-а, удачная пара, редко встретишь такую…
— Муж хоть и басурманин, да получше иного нашего…
— А ребеночек-то какой славненький! Просто прелесть!..
Наталья понимала, что все это говорится от чистого сердца, но тем не менее испытывала досаду, как бывает, когда видишь и слышишь одно и то же. Ей становилось не по себе; она торопливо возвращалась домой, предпочитая сидеть на балкончике и всеми силами стараясь к приходу Давлята взять себя в руки.
Ей это удавалось, Давлят ничего не замечал. Но, провожая его ранним утром в казарму, она все чаще просила нигде не задерживаться и приходить как можно скорее. Давлят, который, само собой разумеется, всегда обещал и не по своей воле не всегда исполнял, однажды, как обычно, начал:
— Ну конечно, родная… — и вдруг, встретившись взглядом с глазами Натальи, осекся, словно постиг что-то. Он прижал Наталью к груди, спросил: — Что с тобой происходит?
— Ничего, — прошептала она. — Правда, ничего… — Она подняла лицо, улыбнулась, но глаза были влажными. — Скучно дома. Трудно ждать…
Давлят поцеловал ее в глаза.
— Иди, — сказала она, — опоздаешь.
Давлят мельком взглянул на часы.
— А если отдадим Султана в ясли и ты станешь работать? — спросил он.
— Где? Был бы диплом, дело другое, — ответила Наталья, и Давлят воспринял ее слова как намек на то, что в связи с переездом она была вынуждена перевестись на заочное отделение института и теперь окончит его на год позже.
— Ничего, — сказал он, — годом раньше, годом позже… Станешь, милая Ната, еще педагогом, есть у тебя дар! — И, засмеявшись, предложил: — А пока, может, в ДКА запишешься в какой-нибудь кружок?
Наталья тоже засмеялась.
— В санитарный! — сказала она.
— А что? Я — за!
— Нет, правда, это ты здорово придумал! — чмокнула Наталья Давлята в щеку. — Иди, тебе пора… Вечером решим!
Через несколько дней Султан был принят в детские ясли, открытые при Доме Красной Армии, а Наталья стала заниматься в санитарном кружке при том же ДКА, в котором занимались жены и взрослые дочери командиров.
Узнав об этом, Оксана Алексеевна написала:
«Вы правильно решили отдать Султанчика в ясли, пусть приучается к коллективу. Права ты, доченька, и в том, что нашла себе занятие, ибо давно известно, что ничто так не отупляет и не давит на психику, как сидение в четырех стенах».
Оксана Алексеевна, как всякая мать, переживала за дочку и, как всякая бабушка, волновалась за единственного внука, но избегала писать об этом, и поэтому ее письма часто носили назидательный характер. Зато Максим Макарович не скрывал своих чувств, он писал реже, но забрасывал вопросами, начиная со здоровья и кончая погодой.