Иоганн опустил голову, снова вздохнул.
— Нас было четыре ребенка — три брата, один сестра. Живой остался только я. Старший брат убит в Африке, другой — на французский кампания. Сестра умерла от сердечной боль, который заболела, когда на польский кампания был погибши ее муж. Она оставила три дочка.
— А у братьев есть дети? — спросил Давлят после паузы.
— Это есть слава богу, что нет.
— Почему же «слава богу»?
— Кто бы им давал кушать, одевать?
— Гитлер, — усмехнулся Давлят.
Иоганн опустил голову еще ниже, стал накручивать на палец травинку. Потом глухо сказал:
— Вы есть насмешничать, господин лейтенант?
— Почему же насмешничать, господин Мюллер? Если вся Германия, от мала до велика, орет «майн фюрер», словно обожает Гитлера больше родного отца, то должны же быть какие-то основания?
— Как я знаю, фюрер наш семья, кроме горя, ничего не дал.
Давлят почувствовал себя сбитым с толку. Клим шепнул Самееву:
— Он, кажись, из пролетариев…
Иоганн услышал, поднял голову, хотел что-то сказать, но Давлят, поборов замешательство, опередил.
— Мать и отец живы? — спросил он.
— О, я, я… живой, да, — взволнованно закивал Иоганн. — Они есть мой указатель, что надо первый удобный случай сдаваться плен.
— Зачем?
— Чтобы последний сын оставаться живой.
— Логично, — вслух подумал Давлят и тут же спросил: — Но как мать и отец могут быть уверены, что в плену вам удастся выжить?
Теперь смешался Иоганн.
— Закон милосердия… Женевская конвенция… Гуманизм… — забормотал он и, вздохнув, прибавил: — Божеская воля…
— От чертяка, все помянул, — ухмыльнулся Клим.
— Погоди, — остановил его Давлят. — Давайте-ка, господин Мюллер, все-таки уточним: сдались добровольно или мы вас принудили?
— Это… добровольно…
— Но ведь мы подбили ваш танк? Мы взорвали башню, чтобы заставить вас выйти?
— Это есть так. Но Иоганн Мюллер не трус, господин лейтенант. Наш танк бился… это… сколько возможно.
Давлят засмеялся.
— Что и требовалось доказать! Теперь тебе выгодно рядиться в овечью шкуру…
— Найн, найн! — горячо перебил его Иоганн и, волнуясь, мешая русские и немецкие слова, сказал, что сам перестрелял экипаж. Когда пришел наконец удобный момент, он сказал к а м а р а д а м, что сопротивляться русским бесполезно, надо спасать свои души, сдаваться скорее в плен, а командир танка чуть не убил его за это, уже поднял револьвер, но он, Иоганн, сам не знает, как случилось, что его автомат заговорил раньше. Он убил и командира, и механика-водителя, который крикнул, что он предатель…
Выслушали Иоганна внимательно, не перебив ни словом, ни жестом. Он умолк так, словно налетел на невидимую стену, и глаза его лихорадочно блестели, перебегая с одного лица на другое.
Тихо простонал кто-то из раненых бойцов, заскрипел зубами другой. Кто-то громко, с перекатами, храпел. Над ухом звенел комар.
— Чем занимаются родители? — нарушил затянувшуюся паузу Давлят.
Иоганн не понял.
— Кто они? Где работают? — пояснил Давлят.
— Это… отьец бывал слесарь на завод.
— А теперь?
— Теперь есть инвалид, одна рука… Ранен английский бомба. Получает это… пенсион…
— Пенсию, — машинально поправил немца Давлят. — А мать?
— Мать работает на солдатски госпиталь. Повар.
— Отец не член партии?
— Вы какой партия говорить?
— Я говорю, конечно, о вашей партии, национал-социалистской, — сказал Давлят. — О коммунистической говорить не приходится.
— Нет, отьец ни та партия, ни эта. Но он говорит, что коммунисты Германии есть на это… иллегалитет…
— В подполье, — подсказал Давлят и спросил: — Откуда отец это знает?
— Бог его знает, — пожал Иоганн плечами.
— Ну, а ты сам как относишься к партии?
— Я не в политика. Меня дома малых-малых лет, — провел Иоганн ладонью чуть повыше травы, — учили не заниматься политика.
— А ты не только занялся, ты проявил свое определенное отношение к ней, — улыбнулся Давлят.
— Как так есть? — озадаченно спросил Иоганн.
— А так и есть. Если говоришь правду, значит, выступил против агрессивной политики своего фюрера и даже убрал с дороги двух его рьяных сторонников.
Иоганн, не зная, что ответить, прикусил нижнюю губу и лишь после долгого раздумья сказал:
— Я, господин лейтенант, это не понимает. Мой желание, чтобы быстрей кончался война и быть дома своим старикам.
— Но в чью пользу чтоб война окончилась, не скажешь?