— Поздравляю.
— Да, — подхватил гауптман, — поздравляем и надеемся, что вы оправдаете наше доверие, — подчеркнуто произнес он «наше», — и доверие ваших этих… мушиков, — почему-то проговорил он последнее слово по-русски.
Вспомнив все это, Агния Астафьевна усмехнулась и, поднявшись из-за стола, ушла в горницу, где тоже зашторила окна и зажгла керосиновую лампу, висящую на вбитом в стену гвозде. В это время с Султаном на руках вошла Алена.
— Мамочка, — сказала она, — что с Натальей? Лежит ничком на кровати и вроде бы плачет.
— А ты не спросила?
— Я только заглянула, не хотела, чтоб увидел Султан.
— И правильно сделала, — сказала Агния Астафьевна. Она приняла Султана, который потянулся к ней, и, лаская его и целуя, скрылась в провизорской, вынесла рецепты. — Сбегай-ка к дяде Миронюку, он завтра едет в район, обещал привезти эти медикаменты.
— Для кого? — поинтересовалась Алена.
— Для больных.
— Каких больных?
— Не будь любопытной, не старуха.
Алена пожала плечами.
— С тобой последнее время невозможно говорить, — с обидой в голосе сказала она.
— Чем больше человек говорит, тем скорее стареет, — улыбнулась Агния Астафьевна и прибавила: — Слово — серебро, молчание — золото.
— Ага, — негромко произнесла Алена и, глядя в упор, растягивая слова, вымолвила: — Но один вопрос задам.
— Какой? — быстро спросила Агния Астафьевна, невольно прижав Султана к груди.
Все так же мучительно растягивая слова, Алена сказала:
— Это правда… ты, говорят, спелась с немцами, стала служить им… служить не за страх, а за совесть, — правда?
Агния Астафьевна отвела глаза, долго молчала, затем, пройдясь по горнице, еле слышным шепотом ответила:
— Все от нужды. Живи, говорят, не так, как хочется, а так, как можется.
— Но это… это предательство! — выкрикнула Алена. Ее бросило в дрожь. Когда мать дотронулась до ее руки, она отшатнулась.
Агния Астафьевна, однако, не дала волю чувству, сумела сдержать непрошеную слезу, наклонила голову и сухо сказала:
— Всё, кончим разговор.
Потом рывком притянула к себе дочь, обняла ее, дрожащую, за плечи.
— Больше пока ничего не скажу. Иди отнеси рецепты, дядя Миронюк ждет. Мы еще поговорим… с тобой и Натальей.
Алена ушла, а Агния Астафьевна, тихо вздохнув ей вслед, принялась кормить Султана, затем укладывать его спать. Лицо ее опять посветлело, она расхаживала с ним по горнице, негромко напевая ласковую колыбельную, и Султан уснул. Она отнесла его к матери, положила на кровать.
Наталья не шевелилась, только вздрагивали плечи.
— Слезами ничему не помочь, — негромко сказала Агния Астафьевна. — Неужели ты думаешь, что я глупее тебя? Благодари бога, что с тобой пока ничего не случилось.
Наталья мгновенно оторвала лицо от намокшей подушки, села на высокой постели, свесив голые ноги.
— Да лучше… лучше бы сдохла тогда под бомбами!..
— Не торопись, смерть никого не минует. Это легче легкого — умереть. Пила радости жизни — сумей отпить и из горькой чаши.
— Много пила, только и делала, что веселилась, гуляла, — грубо сказала Наталья, вставая.
Агния Астафьевна покачала головой.
— Может, и мало веселилась, но и настоящего горя еще не видала.
— Что вам от меня нужно, что?!
— Тише, сына разбудишь… Хочу, чтобы была поумнее, и запомни: ты теперь не гостья, моя племянница, муж которой погиб.
— Племянница? — округлила Наталья глаза. — Ваша племянница?! Муж мой погиб?! — Задохнувшись от негодования, вся, как струна, натянувшись, она сжала руки в кулаки. — Подлая, подлая женщина! Я никогда не предам мужа ради ваших грязных делишек, никогда не уложу его в могилу живым!..
— Дура! — не сдержавшись, прохрипела Агния Астафьевна и вышла из комнаты.
Все, кроме малыша, спали в эту ночь плохо. Агнию Астафьевну мучила жажда, она вставала пить и подолгу задерживалась в сенцах. Ворочалась на кровати Алена, одолеваемая бестолковыми горькими мыслями. Уставившись в потолок, лежала Наталья. Ей было страшно, думала, что и вправду чужая сторона — мачеха, а подлость не знает границ. Это же надо — объявить Давлята погибшим и назвать ее родной племянницей, чтобы сделать… сделать своей соучастницей.
«А может быть, Давлят убит? — спрашивала себя Наталья, но тут же все в ней восставало: — Нет, нет, не поверю, никогда не поверю! Давлят, родной мой, разве это может случиться? Разве наше счастье, наши сладкие мечты и надежды — все, чем жили, дышали, к чему стремились душой, все пошло прахом? Неужели больше никогда не увидимся и один из нас будет гнить в сырой земле, а другой томиться под фашистским ярмом, дрожать за свою шкуру или быть холуем?! Боже мой! Как подло и мерзко, как ужасно все это!..»