Утром Наталья не встала с постели, лежала, как бесчувственная. Султан уковылял в горницу «к бабе Агаше». Появилась хмурая Алена, присела на краешек постели, кутаясь в темно-серый шерстяной платок, спросила:
— Тебе плохо?
Наталья встрепенулась. С первых же дней она искрение полюбила Алену и подружилась с ней и, должно быть, поэтому теперь не смогла не выплеснуть беспорядочным потоком слов все, что успела передумать о ее матери. Алена слушала не перебивая. Многое ей казалось справедливым, но ни сердцем, ни разумом не могла принять. Мать есть мать, и Алена пыталась найти ей оправдание.
— Может быть, это нужно для дела? — с робкой надеждой спросила она.
— Для какого дела?
Содрогнувшись от озноба, Алена натянула сползший с худеньких плеч платок и вздохнула:
— Если бы я знала…
— А я говорю, Алена: все ее дела на пользу немцам и ради того, чтобы сохранить свою шкуру и твою жизнь, — зло повторила Наталья свой главный довод, хотя и шевельнулась в ее душе жалость к этой славной, ни в чем не виноватой девушке. — Но жизнь, сбереженная ценой предательства, разве жизнь?
— Не верю, не могу… — прошептала Алена и стала говорить, что мама была хорошей, ласковой и отзывчивой, что все ее любили и уважали и тут на селе, и в районе, и когда жили в Минске и что все это проклятый, чтоб сдохнуть ему, как собаке, староста Миронюк, который потребовал маму в заместители, а мама мягкая, нет у нее силы воли…
— Откуда она так хорошо знает немецкий? — перебила Наталья, не заметив, как взяла Аленкину руку в свою.
— Она была с папой четыре года в Германии.
— Когда?
— Папа работал в советском торгпредстве. Давно это было, в тридцатом году…
До этой минуты Наталья знала, что четыре года тому назад Аленкин отец погиб в автомобильной катастрофе и что через два года после несчастья Агния Астафьевна вернулась с Аленкой в родную деревню и, будучи фармацевтом («провизором», — говорила она), стала заведовать сельской аптекой. Про Германию речи не было, Наталья услышала это впервые, и в ее мозгу зароились новые мысли, суть которых сводилась к тому, что Агния Астафьевна могла быть завербована и стать шпионкой еще там, в Германии… Наталья хорошо понимала, какие противоречивые чувства терзают Алену, но кривить душой и утешать не хватило сил, потому что ее собственная жизнь и жизнь сына висели на волоске.
— Алена, милая, — сказала Наталья после долгого молчания, — я ни за что не останусь здесь.
— Почему? — спросила, глотая слезы, Алена.
— Я жена советского командира… сына комиссара, — почему-то сочла своим долгом прибавить Наталья и, глубоко и прерывисто вздохнув, закончила: — Фашисты таких убивают.
Алена, кажется, на что-то решилась. Ее залитое смертельной бледностью лицо осветилось слабым румянцем. Утирая концом шерстяного платка слезы, она глухо промолвила:
— Я буду с тобой… Проверю еще раз, и если подтвердится, что мама… что она изменила, мы уйдем от нее вместе.
— Куда?
— В лес, к моему дяде — лесничему.
— А он?..
— Он, — перебила Алена, — как дядя Петро.
Весь этот день прошел будто в тумане. С Агнией Астафьевной Наталья так ни разу и не столкнулась — та не выходила из провизорской. Да и сама Наталья большую часть времени провела в отведенной ей горенке, и если бы не Султан, то, наверное, не чувствуя ни голода, ни жажды, не вставала бы с постели.
А потом опять пришла ночь, и Наталья снова лежала без сна, уставившись в потолок, и, прижимая к себе горяченькое тельце сына, думала, что Алена ее обманула и что надо бы покинуть этот лживый дом, уйти куда глаза глядят. Спасители Петро и Авдотья снабдили ее и Султана кое-какой одежонкой, дали и легкое байковое одеяло, в которое можно завернуть сына. Добраться бы до них, все рассказать… Но если и не доберется, если схватят фашисты и даже если не обведет их, все равно: лучше погибнуть, чем жить в страхе, полагаясь на милость предателей, или, оставаясь с ними под одной крышей, волей-неволей становиться их соучастницей. «Надо уйти на рассвете, — решила Наталья, — еще до зари».
В этот миг ее обостренный слух уловил за стеной какое-то шуршание и тихий, вроде бы условный, стук: сначала один, потом, через короткий интервал, два подряд. Наталья напряглась. Через минуту-другую стук повторился, а еще через две-три минуты донеслись легкие, крадущиеся шаги, которые, почему-то не сомневалась Наталья, принадлежали Агнии Астафьевне, и прошло не менее получаса, прежде чем они послышались вновь.