Большая Матушка встала и, оставив между собой и шествием широкий зазор, зашагала следом. Шествие продолжалось еще по меньшей мере час. В конце концов, прямо перед опушкой леса, крики угасли и люди растеклись в стороны, как ручейки. К тому времени, как Большая Матушка дотуда дошла, ее сестру с Вэнем уже развязали, и они нелепо стояли поодаль сами по себе — осторожно проверяя спины, медленно потягивая руки. Веревки, которыми их связали, они забрали с собой — словно то были их единственные пожитки.
— Сестрица, это что, правда ты? — сказала Большая Матушка.
Завиток развернулась, уставившись в темноту.
— Малышка Завиток, — повторила Большая Матушка, боясь коснуться этой женщины, — это правда ты?
Ни той ночью, ни на следующие ночи Большая Матушка так и не добилась всей правды. Ее сестра упомянула лишь, что эти марши — «сессии борьбы», как она их называла — длятся вот уже три месяца.
— По большей части ничего серьезного они не делают, — сказала Завиток. — Выводят нас на школьный двор и клеймят там как помещиков. Нам приходится стоять на коленях, но на самом деле им нужна лишь подробная самокритика. Иногда, вот как сегодня, нас водят по деревне.
Большая Матушка не могла сдержать ярости.
— А в остальное время?
Завиток бросила взгляд на Чжу Ли, свернувшуюся у отца на коленях, и промолчала.
Говорили все шепотом, словно боясь пробудить не то божеств рока, не то, чего доброго, самого Председателя Мао. Хижина с земляными стенами и соломенной крышей изначально предназначалась для скота — уж это-то было совершенно очевидно. Большая Матушка задумалась, куда же делись выселенные коровы и свиньи.
— Мы не мучаемся, — сказала ее сестра.
— Это было неизбежно, — сообщил ей Вэнь Мечтатель голосом не громче, чем дымок над чашкой чая. — Должна же была в конце концов быть восстановлена справедливость.
Вот так вот и прошли в молчании два дня и две ночи, ранившие Большую Матушку до глубины души. Подробных объяснений ей не требовалось; было абсолютно ясно, что именно тут происходит. Но в Шанхае ей не доводилось быть непосредственной свидетельницей того, как проходит земельная реформа. В городах новое жилье распределялось по людям всякого происхождения и каких бы то ни было политических взглядов. Те, кто потерял свои дома, получали новые. Это считалось частью восстановления страны после войны.
На третью ночь Большая Матушка лежала на канге рядом с сестрой и девочкой, Чжу Ли, которой исполнилось уже пять лет. Малышка бодро сопела во сне. Канг, нагревшийся снизу от близости угольной печи, походил на реликвию, вынутую из гробницы. Чтобы всем хватило места, пожилой матери Вэня пришлось пойти пожить у родни.
Несмотря на сравнительное тепло нагретой постели, сестру ее так и трясло.
— Расскажи мне что-нибудь, — сказала вдруг Завиток. — Хоть немножечко, просто чтобы мне не думать об этом месте.
Большая Матушка несколько раз сглотнула, чтобы увлажнить пересохшее горло. Снаружи курил Вэнь; тонкие стены с тем же успехом могли быть тряпичными. Она рассказала сестре о Воробушке и его братьях, о музыке цзянпу, заполнявшей страницу за страницей. Воробушек ни на миг не прекращал сочинять. Он, думала Большая Матушка, даже не дышал — он испускал музыку.
— Мальчишки у меня энергичные, а уж потаенных мыслей у них не меньше, чем в целой телеге книг. Мать никогда не знает своих детей так хорошо, как думает.
— Как это верно, как верно, — выдохнула ее сестра.
Большая Матушка рассказала, что возвращалась в старую чайную, где они когда-то пели — в чайную «Лиловая гора».
— Название они поменяли, — сказала она. — Теперь это Дом народного отдыха «Красная гора».
Завиток хихикнула.
— Отдельные комнаты все закрыли, а подают теперь только чай и дынные семечки. Но все равно, все, кто раньше приходил поболтать, выпить немного или набрать спиртного в бидон, и теперь приходят. Даже певцы есть, которые исполняют новый репертуар: «Красный Восток», «Песня партизан» и все такое прочее. Будоражит, кто бы спорил! Даже мне, когда я это слышу, хочется чего-нибудь свергнуть. Но проходит время, и от революционной музыки начинают болеть уши. В ней нет ностальгии, нет места, чтобы людям поделиться своими печалями. Естественно, — поспешно прибавила Большая Матушка, — в новом Китае от наших прежних печалей и следа не осталось.