Той же ночью Папаша Лютня сел на автобус до Биньпая. Он дремал и думал об игроках и табачном дыме на свадьбе Завитка, о птицах и музыке, и о медленно разворачивающейся деятельности свежесозданного Председателем Мао военного оркестра, а когда он проснулся, автобус накренился над горным перевалом, штурмуя узкий, как шпилька, серпантин. Папаша Лютня вцепился в переднее сиденье. За окнами было мерзко. И внутри, и снаружи Папашу Лютню охватывало всеобъемлющее чувство опасности и предательства. Это предчувствие было таким сильным, что на рассвете он удивился, обнаружив, что автобус катится по мирному и нежному пейзажу. Золотисто-зеленая хрупкость полей вокруг, серебристые мотоциклы и ряды низко летящих птиц, как одна забиравших то ниже, то выше, сбили его с толку. Транспаранты провозглашали: «Служить народу!» или «Смелее мыслить, смелее действовать!». Начало лета было невыносимо — раскаты грома и постоянная жара. Рубашка Папаши Лютни как будто навсегда приклеилась к спине.
Прибыв в Биньпай, Папаша Лютня пошел в партком — скромное зданьице с очень низкой дверью.
Внутри он с удивлением увидел крутившийся под потолком электрический вентилятор, гнавший теплый воздух вниз. В парткоме имелся собственный генератор. Как только Папаша Лютня представился, его поприветствовал председатель — подал ему здоровенный кусок торта. Обуздав тревогу, Папаша Лютня выпрямился, чтобы выглядеть властно и неуязвимо, и заговорил гулким и громким голосом. Как только он упомянул Завитка и Вэня Мечтателя, лыбившийся чиновник в теплом не по погоде пиджаке порозовел и вспотел. Вентилятор гонял по его лысой голове капельки пота.
— Минуточку, товарищ, пожалуйста, — сказал председатель и сбежал из комнаты.
Принесли еще торта. Вошедший рабочий пропел: «Добрый день, товарищ!» — подал чашку чая, протер и без того уже чистую столешницу и, спотыкаясь, ретировался: «Да здравствует наш Великий Вождь!»
— Ну? — сказал Папаша Лютня, когда председатель вернулся. — Где они? Я с нетерпением жду с ними встречи.
Тот, судя по взъерошенному виду, успел сбегать чуть ли не в Москву и обратно.
— Ну, само собой, — начал он, — они здесь прописаны…
— Да-да.
— …но сегодня утром или, точнее выражаясь, в настоящее время…
— Товарищ Вэнь — высоко ценимый лирический поэт, он, как говорят, просто книга песен. Никто другой для нашего концерта не подойдет. Сам генерал Чэнь И настаивает!
Председатель, не ожидавший такого, вскинул глаза.
— Почтение Чэнь И! Отважный генерал и верный слуга самого Председателя Мао. Герой двенадцати орудий! Да здравствует…
Папаша Лютня сделал большой глоток чаю и шмякнул чашку обратно на стол.
— Товарищ Вэнь и его жена должны явиться сюда немедленно. Я намерен на этом настаивать.
— Дорогой товарищ, пути жизни неисповедимы. Я хочу сказать, бывают такие неожиданные места, куда люди возвращаются…
— Ваша поэзия, товарищ, мне голову морочит.
Председатель зарделся.
— Позвольте, начну заново. Старший брат, правда такова, что их здесь нет, — он неловко заерзал.
— Будьте любезны, говорите, как есть.
Председатель налил чаю и принялся упрашивать его отпить.
Папаша Лютня ждал. Вентилятор теперь крутился быстрее, словно тщился взлететь.
— Мы всеми силами блюдем порядок, — сказал председатель, — но будучи путеводным светочем, как вы сами знаете, народ не может семенить маленькими шажками — ведь тогда он просто упадет, разве нет? Чтобы одолеть столь великий разрыв, он должен скакать — и иногда перескакивать. И, возможно, в случае товарища Вэня народ, быть может, перескочил. Однако в такие времена, как нынешние, исполнение революционной мечты тем более должно идти своим чередом. Вы сами разве так не считаете?
Папаша Лютня промолчал. Торт во рту отдавал гнилью.
— Судя по всему, — сказал председатель, — у товарища Вэня с супругой на наследных землях был тайный погреб.
Папаша Лютня допил остатки чая из чашки и задумчиво поглядел на чайник.
— Это не преступление, товарищ.
Председатель подождал, позволив молчанию занять место возражений.