В том выпуске шестьдесят четвертого года было много талантливых людей из разных республик, всех сейчас не перечислю, но слава курсов росла и ширилась — там показывали запретное кино, там читались лучшие лекции, приглашали подпольно известных «неблагонадежных» профессоров, и ореол этой подпольности, элитарности уже витал над курсами.
А меня как раз и не пустили в «элитарный» зал. И вообще — кто мы здесь, в этом уютном Доме кино куда посторонним вход воспрещен? Да никто. Много нас таких, бывших вгиковцев, презренная околокиношная публика — спивается по этим буфетам. Сидим мы с Отаром, вполне «отверженные», перемываем косточки начальству и удачливым знакомым, уже успевшим стать «своими», завидуем и проклинаем — нет, «своими» нам никогда не стать…
А тут вдруг буфетчица объявляет перерыв, гасит свет и хамским голосом велит покинуть помещение. Мы последние остались, мы тихо сидим в углу, ничего не просим и готовы сидеть в темноте, допивать кофе. Короткое препирательство, я вскакиваю, а Отар вдруг взрывается и орет на буфетчицу так, что я пугаюсь — сейчас пойдет драться, а она милицию вызовет. Что он орал — ни слова не помню, никакой матерщины — это точно, но то, что называется «состояние аффекта», у него нервный срыв, гроза, что годами копилась, обрушилась на эту тетку. Теперь уже я его урезониваю, умоляю уносить скорее ноги и недопитую «Плиску», мы вместе пойдем на свадебный обед, надо еще цветы купить…
Дальше все как в тумане. Я запомнила стихи одной не очень известной поэтессы: «Все снятся нам обидевшие нас, но никогда — обиженные нами». За мной заехал Эдик Ительсон, с которым мы прожили два года, считаясь мужем и женой, скитаясь по коммуналкам и друзьям, и было уже ясно, что «оформлять брак» нам не стоит, любовь себя исчерпала, и был этот свадебный обед в ресторане и продолжение в гостях, и возвращение домой, к родителям, куда мы с Эдиком только что переехали от полного отчаяния, Я чувствовала себя виноватой, как всегда. Предстояло делать вид, что у нас мир и согласие, и скоро мы снимем какое-нибудь жилье, и Эдик вот-вот найдет новую работу. Мы жили в долг, скрывая от родителей несметную сумму долга, чтобы они не упали в обморок. Но из кошмара той весны я мало что могу припомнить так отчетливо, как «утро Антониони», когда Авербах так и не спустился, предпочел какой-то вестерн столь естественному продолжению знакомства. Стало быть, всё, и прекрасно, в ту весну мне только не хватало безответной любви.
Потом я встретила его после Пасхи, в том же красном свитере, в том же Доме кино, а то бы и не узнала — такой он стал худой и зеленый. Сказал, что хворал, что Пасха превратилась в итальянский ужин со спагетти, и после этой «всенощной» организм дал трещину. Толя Ромов сказал, что хворал Илья очень серьезно, а скоро защищать диплом, и сценарий еще не готов. Так что теперь не до карт, когда-нибудь летом поиграем.
Кстати, перебью себя и расскажу одну мистическую историю. Из другого времени. Про цыганку, «Катю-бессарабку с когтями и с хвостом» — так она себя представила. Это было в городе Мценске, в семьдесят третьем году. Мы возвращались из Болгарии на своих «Жигулях» и остановились чинить колесо. К нам пристала цыганка, и Илья — он верил в гаданья — позволил себе погадать, но попросил сначала рассказать прошлое. «Ты порченый, — сказала Катя-бессарабка, — а порчу навела женщина, девять лет назад, на праздник Святой Пасхи. С тех пор ты болеешь…» Я отсчитала — девять лет назад, та самая Пасха… Как она угадала? Что-то они знают — цыганки…
А тогда, в шестьдесят четвертом, я поняла, что у Авербаха в Москве есть своя компания, и не одна, он в разных домах принят, он — нарасхват, не говоря уж о том, что скоро уедет в свой Ленинград, и неизвестно, увидимся ли когда-нибудь.
Помню еще один печальный вечер. Мы с Пашей Финном вышли из Союза кинематографистов и прогуливались по Тверской, рассуждая, куда деться дальше, — долгий июньский вечер сгущался, домой не хотелось, денег не было, и вроде бы мы все приглашены на выпускной банкет сценарных курсов, и можно немедленно отправиться туда, на улицу Воровского, там много знакомых, и вечер в разгаре. Но как же совсем без денег? Тогда еще не пользовались словом «халява», и мы были гордые, и я призналась, что дома лежит десятка, как раз потому и оставленная дома, что последняя, но вообще-то я уже готова ее истратить…
Страшно хотелось туда, на Воровского. И заехать домой недалеко, успеем. Но мы все шли и медлили, и так дошли до Моссовета и уселись на скамейку возле памятника Долгорукому, обсуждая наши неразборчивые сценарные и семейные дела, и наконец прямо поставили вопрос — стоит ли ехать за десяткой, чтобы попасть на чужой праздник, когда все там уже пьяные?