Судьба исподволь позаботилась: все тот же Толя Ромов оказался в Таллинне, заключил там договор на сценарий про астрономов (режиссер К. Кяспер, редактор Л. Мэри) и собирался его писать вместе с Авербахом. Толя снимал комнату в пригороде, у самого моря. У него был с собой маленький магнитофон. «Хочешь, я поставлю любимую музыку Ильи Авербаха?» — и вот мы сидим с ним у серенького прохладного моря и слушаем «Modern Jazz Quartet». Сколько б я ни слушала потом эти элегические звуки — я вижу тот берег: яркое негреющее солнце, чистый песок, ветер гнет жесткую седую траву, и сквозь шорох песка и прибоя едва слышно «Jango» — в плохой, затрепанной записи. Ради этого я к Толе и приехала — чтоб услышать что-нибудь про Авербаха. Но больше ничего не услышала, кроме «любимой музыки», очень подходящей для прощания с несбыточной любовью.
В Москве он вдруг позвонил! Из Ленинграда! Помню, что ванна у меня перелилась, я как раз стирала, и никого не было дома. Говорили мы недолго, он поблагодарил за сигареты, дал какое-то небольшое порученье и сказал, что надеется скоро быть в Москве. Я сдержанно что-то бормотала, а потом — вот эту сцену легко разыграть в немом кино — то ли прыгала, то ли плясала босиком, то ли упала на тахту и глядела в потолок, но про ванну вспомнила, когда вода полилась в коридор. Раньше барышни падали в обморок от нахлынувшего счастья, им давали нашатырь, а я ползала с тряпками и тазами и смеялась. Одна в пустой квартире — редкая удача, «остановись, мгновенье!» Но они никогда не останавливаются.
Илья приехал и сразу позвонил. Мама Толи Ромова Нина Игнатьевна снимает дачу в Переделкино, они с Толей засядут там работать, и не могу ли я приехать туда завтра на небольшой праздничный обед, от меня это совсем близко, по Киевской дороге. Я жила тогда на Ростовской набережной, в известном всей Москве «круглом» доме, к нему только что пристроили «крылья», и отец, став большим начальником, получил квартиру в левом, «совминовском крыле». Моя комната выходила в тихий Неопалимовский переулок, а по ночам я работала в кухне, откуда вид на реку, на Бородинский мост и метромост, на проплывающие баржи и речные трамваи. Прямо напротив — Киевский вокзал.
Мы договорились, что Илья меня будет ждать на станции «Мичуринец» в пять часов, а то мне самой не найти дорогу к даче. Целый день я ездила по каким-то делам, на «Мосфильм», в «Комсомольскую правду», и вот — бегу, опаздываю, разгребаю толпу у Киевского и кидаюсь в первую попавшуюся электричку. Уже шестой час, «час пик», вроде бы все поезда — «со всеми остановками». Стою в тамбуре и подгоняю поезд, а то он больше тормозит, чем едет. На всякий случай спрашиваю: «А в Мичуринце?» «Со всеми, кроме „Переделкино“ и „Мичуринца“».
Прилипаю к стеклу. Вон он стоит — Илья, на платформе, в зеленоватых брезентовых джинсах, и смотрит на часы, а мы проносимся мимо. «Посмотри же сюда!» — я колочусь в стекло, а он как раз смотрит на часы. А я даже адреса не взяла на всякий случай, даже улицы не спросила. На ближайшей станции внимательно вчитываюсь в расписание. Поезда идут часто, но опять — «кроме Мичуринца». Он стоит уже час. Ну не тот это человек, чтоб стоять больше часа! Все, я проехала. мимо своего счастья, и в каком-то уже философическом оцепенении вышла на всякий случай в «Мичуринце».
Счастье мое уже собиралось уходить, но тоже оглянулось на всякий случай. Он даже не бранился — такой у меня был вид. Никакого вида — увядший букетик для Нины Игнатьевны в руках и полный упадок сил. А ему как раз исполнялось тридцать лет. Заранее не сказал, потому что — что тут праздновать, да и денег нет. У добрейшей Нины Игнатьевны окрошка и малина — любимая ягода Ильи. На террасе, в кривом скрипучем доме — водка из граненых стаканчиков. И первый реальный кинодоговор забрезжил, и поездки в Эстонию. И было за что выпить, и было куда в гости пойти в тот вечер. Мы побывали на настоящей даче, у Ираклия Андроникова, его дочь Манана пригласила. Там были еще гости, и сам Ираклий Луарсабович развлекал своими замечательными рассказами, но я мало что запомнила. Я запомнила Илью на платформе «Мичуринец». Он меня дождался!