Молодость сама по себе счастье — принято думать. Я давно так не думаю. Не хочу себя обманывать и называть те годы «праздником, который всегда с тобой». Однажды назвала, когда ворвалась ко мне команда из «Пятого колеса» и потребовала рассказать о Шпаликове. Да, Гена хотел, чтобы каждый день был праздником, чтобы чем-то был отмечен незабываемым. Но даже обаятельная белозубая улыбка Княжинского на фотографии меня не обманывает. Не было ни счастья, ни покоя, ни воли. А была тяжкая зависимость — от чего, от кого? Да от всего.
Гена, кстати, стеснялся широко улыбаться, у него на переднем зубе была металлическая коронка, еще в Суворовском училище так его украсили. Когда он велел в него влюбиться, я очень старалась, но мне мешала эта малость. Я не могла ему сказать, как она мне мешает. Через год или полтора он ее снял, так и ходил с обломком зуба, белую не поставил: и недосуг, и боялся зубных врачей, как все мужчины. Умом я понимала, что смешно, что не может такая мелочь мешать любви. Значит, не любовь. Эта мелочь постоянно напоминала, что значит — не любовь.
В своей внешности я находила гораздо больше недостатков, чем достоинств, и точно знала, что меня нельзя полюбить, когда вокруг водятся настоящие красавицы с прекрасными фигурами, и к тому же актрисы, и танцуют, и поют. Гене нравились актрисы с параллельного курса, за кем-то из них он ухаживал, видимо, без успеха. Никогда не спрашивала, только чувствовала, что женской любовью он не избалован, совсем неопытен, еще хуже меня. У меня уже были романы, я не была невинной девушкой, был горький опыт не столько любви, сколько истерзанного самолюбия. Не столько опыт, сколько круги по воде — стремительный студенческий роман с большими отягчающими обстоятельствами. Тогда еще не прижилось слово «комплексы», про Фрейда мы ничего не знали, и то, что теперь читавшие и не читавшие Фрейда называют этим диковатым, угловатым словом — «закомплексованный», вполне относилось к нам обоим.
Впрочем, и не закапываясь в глубины бессознательного, можно было и тогда, просто взрослым взглядом увидеть этот придуманный, сочиненный нами обоими союз как нашу ступеньку познания. «Экспериментальный брак», — так я и сказала, хорошо помню: «Пусть это будет такой эксперимент…» Мы рассудили что все жизни экспериментально — что в жизни не эксперимент? Я чуть-чуть надеялась и втайне желала, чтобы жених мой взорвался — «ну не любишь, и черт с тобой!» — и тогда ссора, примирение, а может и нет… Но нечто настоящее, взаправдашнее — страсть или хотя бы взаимное притяжение, навязчивое состояние «не могу без тебя!» — то, что бросает молодые пары друг к другу.
Но нет, этого не было. Мы «гуляли» и ничуть не искали уединения и пристанища, где бы переспать Хотя много и неразборчиво пили, стремились именно туда, где пьют, — «в дома без взрослых». Хотя и у Гены дома пили почти каждый день. Приезжал с работы дядя Сеня, свой дом он не любил, жену его генеральскую я едва помню, но зато у младшей сестры, Гениной мамы Семен Никифорович отводил душу! Накрывали большой длинный стол, выставляли простую закуску — селедка, картошка, капуста, никаких разносолов, но все как-то складно, чисто, весело. Приходил сосед-тяжеловес, чемпион по поднятию тяжестей, его жена Лиза, занимавшаяся художественным свистом, она художественно свистела, потом все вместе пели какую-нибудь «калинку-малинку», иногда целовались по кругу в знак всеобщей любви и дружбы. Я сидела как заколдованная. «Царевна Несмеяна», — говорила Людмила Никифоровна, Генина мама. От водки я не отказывалась, пила, по-моему, наравне с генералами и спортсменами, но вела себя чинно, в общее веселье не вписывалась. Людмила Никифоровна, женщина еще молодая, сорока двух лет, красивая и властная, с такими же почти сросшимися бровями, как у Гены, с длинными цыганскими сережками, легко управляла застольем. Знала, когда кому «хватит», велела девочкам, дочке и падчерице, убирать со стола, и не помню, чтобы дело доходило до безобразного пьянства, ни у них, ни в других военных компаниях, где мы бывали с Геной и любимым его дядей Сеней. От генералов и полковников до лейтенантов и Гениных приятелей по Суворовскому училищу — все были крепки по части алкоголя.
Понимала ли мама, Людмила Никифоровна, которая предложила называть ее «мамой», как принято в деревне, но я, разумеется, этого не могла и сразу призналась, что не могу и не буду, понимала ли она, что ее «Генашка» совсем другой душевной организации совсем не «военная косточка», что у него хрупкая нервная система, и это проявилось еще в училище, и что пить ему нельзя совсем? — это грозит алкоголизмом. Думаю, что не понимала, почти так же, как и я. Я — потому что в жизни с этим не сталкивалась, где-то были алкоголики, которые «погибали под забором», но это не имело к нам никакого отношения.