– Автострада Бреслау – Берлин,– с гордостью сказал Ряшенцев. – Вот куда мы притопали!
– Эх, к нам бы ее перенести, на Псковщину!
– Коров к водопою гнать?
– Дурья голова, тракторист я. Мотор садится, пока из грязи выкарабкаешься.
– Я б такую в музее выставил, чтоб в чувяках по ней ходили!
– Не зевай!
Мимо нас с ревом промчалось десятка два танков.
До сих пор я видел их только в кино – горячо любимые всем народом, воспетые поэтами, легендарные тридцатьчетверки. На башнях танков белели обжигающие надписи: «Даешь Берлин!»
– А чего удивляетесь? Дорога-то на Берлин идет!
– Вот тебе и тайна – у маршала, говорит, спроси!
Митя Коробов и Митрофанов, придерживая саперные лопатки, лихо пустились вприсядку. Володя, притопывая, бренчал на гитаре «Яблочко».
– Воздух!
Мы посыпались в кювет. Ездовые, ругаясь, волокли к обочине лошадей. А над автострадой, осыпая бетон градом пуль, стремительно пронеслись два истребителя. Дико заржала простреленная лошадь, заметались, волоча за собой повозки, и другие.
– Наши летят!– восторженно закричал кто-то.
– Влепит рикошетом, лежи!– Володя придавил мои плечи к земле.
Обстрел прекратился, и мы вскочили на ноги, во все глаза глядя на воздушный бой, эту головокружительную карусель, игру со смертью на высоте тысячи метров.
– Так их!
– Знай наших!
Один истребитель с черными крестами врезался в землю, а из другого повалил дым.
– Не выходить!
Вынырнувший из-за леса «ястребок» садился прямо на автостраду. Он промчался над нами, выпустил шасси и опустился далеко впереди колонны. Потом мы узнали, что наши летчики не раз использовали автостраду с ее идеальным покрытием для взлета и посадки – ведь многие аэродромы немцы при отступлении уничтожили.
– Командирам взводов доложить о потерях!
– Командирам рот доложить о потерях!
– Командиры батальонов – в голову колонны!
– Нашему брату солдату лучше,– комментировал эту беготню Володя.– Отцы командиры иной раз только и делают, что снуют, как челноки, туда и обратно, подметки стесывают. То доложи, это доложи… Несогласный я быть офицером: Кузин каши объелся и дыхнуть не может – отвечай; гимнастерку Мишкину словно корова жевала – тебя кроют; у Митрофанова мотня завсегда расстегнута – ты виноват. Нет, откажусь командовать, разве что сразу генерала дадут.
– Может, на полковника согласишься? – наводя порядок в своем туалете, съязвил Митрофанов.
– А чего, соглашусь. Хотя бы для того, чтоб тебя суток на тридцать на губу упечь. Почему патронташ раскрыт? Покажи карабин… Ну и ну! На привале всем оружие чистить – проверю!
– Пораспущались, понимаете! – засмеялся Виктор Чайкин.– У тебя какой рост, Митрофанов?
– Метр шестьдесят, а что?
– А то, что недомерков велено списывать в похоронную команду. В гвардии все должны быть орлы-герои – от метра семьдесят и выше.
– Товарищ сержант…– заныл Митрофанов.
– Вот ежели дашь слово подрасти…
– Честное пионерское!– поняв игру, воскликнул Митрофанов.
Мы шли и шли, а нас обгоняли танки с автоматчиками, самоходки, тягачи с пушками, машины с боеприпасами, «виллисы» с начальством – замечательное зрелище для советского солдата, радующее глаза и душу. Фашисты в небе больше не появлялись, мелькали только самолеты с красными звездами, и лейтенант Ряшенцев, воюющий уже три года, рассказывал нам о том периоде войны, когда все было наоборот: и танки шли на восток, и в небе хозяйничали «мессеры» и «юнкерсы». Мы слушали, не перебивая, печальный рассказ лейтенанта о пылающих городах и селах, о погибших под гусеницами немецких танков товарищах, о знаменитом приказе «Ни шагу назад» – рассказ о трагедии, подготовившей наш сегодняшний марш по автостраде Бреслау – Берлин.
Командир роты нам пришелся по душе. Этот простой, без всякой рисовки человек лет тридцати, бывший слесарь-лекальщик Горьковского автозавода, стал офицером лишь полгода назад. Об ордене Красного Знамени, который носил Ряшенцев, говорят, писали в газете «Известия»: осколок, летевший в сердце, попал в орден и отсек нижнюю его половину. Командарм, узнав об этом случае, лично поздравил Ряшенцева и сказал перед строем:
– На твоем, Ряшенцев, примере ясно, что быть храбрым не только почетно, но и выгодно. Вот если бы ты не сбросил немцев с той высоты у Вислы, а просто закрепился на ней, я бы тебе дал от силы «Отечественную войну» второй степени. А ты сбросил и честно заработал «Красное Знамя», которое вполне закономерно спасло твою жизнь. Дай я тебя, лейтенант, поцелую!
Эту историю рассказал нам на большом привале Виктор Чайкин.
– С Ряшенцевым служить хорошо,– добавил он,– не то что во второй роте. Там командиром Кулебяко, бывший подполковник разжалованный,– завел полк на минное поле без проверки, выслужиться спешил, вперед соседа деревню взять. Теперь лютует – два просвета на погонах забыть не может…
– Письмо матери написал? – подходя, спросил Чайкин-старший.
– Некогда было, батя,– беспечно ответил Виктор.
– Щенок!– заорал батя.– Болтать всегда есть время, а домой написать недосуг? Вот тебе бумага, садись и пиши, стервец!
– Тише, батя,– спокойно урезонивал Виктор, привыкший, наверное, к таким разносам.– С командиром разговариваешь, не забывай про мой авторитет.
Чайкин-старший, потемнев лицом, начал расстегивать ремень. Виктор со смехом убежал в сторонку и вытащил карандаш:
– Пишу, пишу, батя!
– Я тебе покажу авторитет, поганец! – уходя, пригрозил батя.
Мы хохотали до слез, и едва ли не больше всех – сам пострадавший. Когда все успокоились, Володя спросил:
– Как это тебя вместе с ним угораздило? Совпадение, что ли?
– Заем виноват,– ответил Виктор.– Облигации, что я на заводе получил.
– Какие облигации?– удивились мы.
– Обыкновенные облигации военного займа. Притащил я их домой кучу и думать забыл, а батя развернул газету, нацепил очки и – цоп! Пятьдесят тысяч моя сторублевая выиграла. Батя и настрочил заявление: на данные нетрудовые деньги желаю приобрести танк и воевать на указанном танке своей семьей, я, мол, старший, и два сына-близнеца. Мать, как положено, в слезы, но куда там! Приходит ответ – удовлетворить патриотическую просьбу товарища Чайкина. Шуму на заводе было! Директор целую канистру спирта отвалил и ящик консервов на закуску. Проводили нас в учебную часть, а там сплошной конфуз: трясет в танке до самых печенок, тошнит батю – сил никаких нет. Мотай, говорят, домой, папаша, сыновья за тебя повоюют. Батя, конечно, и слушать не хочет: как, говорит, людям на глаза покажусь? Пойдем, говорит, все вместе в пехоту. Так и пошли. Брата в ногу ранило, дома сейчас, а я вот мучаюсь…
Виктор снова хохотнул, поднял голову – и торопливо застрочил карандашом: издали на него поглядывал грозный папаша.
По автостраде на велосипедах ехали автоматчики. Я вскочил на ноги: мимо меня, в пяти шагах, промчался тот самый старший сержант, который показался мне знакомым во время встречи с командиром полка.
– Сержант, – затормошил я Виктора, – вон поехал с чубом, кто это?
– Савельев,– всмотревшись, ответил Виктор,– командир взвода разведки.– И снова уткнулся в письмо.
– Савельев, Савельев…– долго бормотал я про себя, пытаясь извлечь наружу какое-то смутное воспоминание, но вынужден был отказаться от этой затеи: с ловкой фигурой и неуловимо знакомыми чертами лица старшего сержанта связывалась совсем другая фамилия. Я хотел было отпроситься, чтобы поискать разведчиков и личной встречей разрешить все сомнения, но с головы колонны повторяющимся эхом пронеслось:
– Па-адъем!
В тот день я так ничего и не вспомнил. До темноты мы шли по автостраде, и меня, как и всех товарищей, мучила другая проблема: кончилось курево. Как выяснилось, военторговская машина с табаком сгорела во время обстрела. Осыпая проклятьями сделавших свое черное дело сбитых немецких летчиков, мы выскребали из кисетов никчемную пыль и шарили глазами в поисках окурков. Даже случайно завалявшуюся у ездового пачку гнуснейшего филичевого табака – и ту раскурили без остатка в одну минуту. Виктор весело смотрел на наши страдания: