– Мнительный ты человек, Володя,– сказал я.– В институте я учился, точнее, иногда посещал. Большинство студентов нашего курса тебе и в подметки не годятся! Сергей Тимофеевич говорил ведь, что ты все на лету схватываешь.
– Эх, если бы и в самом деле так,– радостно вздохнул Володя.– Я б Тимофеичу дал слово: пока не выучусь – не женюсь, это точно. И работать буду обязательно, не хочу быть в тягость.
– Восьмой, девятый и десятый классы за один год пройдешь, как мы с Сашкой,– развивал я перспективу.– А девчонка, если умная попадется, нисколько не помешает. Правда, тебе с ними придется трудно – красивый ты, черт. Вешаться на шею будут.
– Хочешь, открою один секрет?– хмыкнув, шепнул Володя. – Только никому ни гугу! У меня еще ни одной бабы не было, разговоры одни, понял? Подлость это – погулял, и в кусты, а она, может, сына родит, которого ты в глаза не увидишь.
И в этот момент раздалось несколько взрывов: минное поле! Крики раненых заглушили пулеметные и автоматные очереди, откуда-то сбоку посыпались мины, и мы, не ожидая команды, бросились на мокрую холодную траву.
– Братцы, помогите!– в десятке метров от нас кричал раненый.
Володя сделал знак, и мы поползли на крик. Передав мне автомат, Володя перетащил стонущего бойца на свою плащ-палатку, и мы, ухватившись за края, поволокли его назад.
– Ноги и руки целые,– успокаивал Володя раненого.– Сейчас тебя перевяжут, потерпи, братишка.
Не помню, сколько мы пролежали под дождем, ожидая прихода танков. По приказу Ряшенцева мы лишь отползли поглубже в лес. Володя что-то говорил, а я заснул мучительным и сладким сном на пуховой перине – в луже дождевой воды. Когда Володя меня растормошил, на мне не осталось ни одной сухой нитки.
– Двое саперов погибло,– мрачно сообщил Володя,– расчищали мины. Готовься, подходят танки.
– Передвигаться по танковой колее! – раздалась команда.
И мы пошли в темноту – в атаку. Ноги вязли в глинистой почве, ботинки, кажется, весили по тонне каждый, и не было сил их выдергивать. Услышав гул танков, немцы покинули траншею, и мы, пройдя через нее, снова брали деревню.
Лопнувшая в небе ракета осветила такую сцену.
На окраине деревни возле большого кирпичного дома стоял сарай. Неожиданно двери сарая распахнулись, и по тридцатьчетверкам с почти пулеметной скоростью прямой наводкой забила длинноствольная зенитка. Ее расчет прожил не больше минуты, но два наших танка так и остались на поле боя…
А нам достался двухэтажный особняк, в котором засело десятка полтора автоматчиков. Танки уже проскочили вперед, артиллерия безнадежно отстала, и мы, лежа вокруг дома, швыряли гранаты, стараясь попасть по окнам. Наконец из одного окна вылетела и упала на землю белая простыня. Мы поднялись, и тут же над нашими головами просвистела автоматная очередь. Мы снова залегли, а в доме послышались крики, ругань, трое немцев выволокли на крыльцо сопротивляющегося унтер-офицера, с силой швырнули его на землю и подняли кверху руки. Унтер-офицер встал и, жалко улыбаясь, начал отстегивать с руки часы.
– Рус, ур, ур,– пробормотал он, протягивая нам часы.
И тут – мы не поверили своим ушам – из погреба, закрытого деревянной крышкой, донеслось:
– Сыночки, дорогие, не открывайте – они мину привязали!
Володя выбежал из дома и вернулся, волоча за собой унтера.
– Снимай мину, гадюка, фашист недорезанный! Гнида паршивая!
Подобострастно кланяясь, унтер вытащил перочинный ножик, присел и осторожно перерезал неколько не замеченных нами тонких проволочек в щели между крышкой и люком погреба. Через минуту нас обнимали пожилая изможденная женщина и две девушки.
– Наши,– плача, стонали они.– Родные!
– Катю Коробову не встречали?– грустно спрашивал у них Митя.– Беленькая такая, худенькая, Катюша Коробова.
– Не встречали, родной ты мой,– гладя Митю по плечам, вздыхала женщина.– А Васильева Степана Петровича из Воронежа нет среди вас? Муж мой…
– Нет, мамаша, в другом полку, наверное,– обнадежил Володя.– Не поминайте лихом, мамаша, сестрички.
И мы ушли – бой продолжался.
А под утро, когда все было кончено, Митя Коробов, добрый и славный паренек с чистыми голубыми глазами, подорвался на мине. Ему оторвало ногу выше колена, и он так и не пришел в сознание. Он умер несколько часов спустя, и я втихомолку плакал, узнав об этом.
Быть может, если бы приказали, мы нашли бы в себе силы пойти дальше, но нам велели спать. И мы, не поев, не умывшись, никого ни о чем не спрашивая, легли и заснули и спали, наверное, почти целые сутки. А потом встали, худые, черные от грязи и копоти, привели себя в порядок, позавтракали и выстроились на окраине деревни.
Сначала Ряшенцев вручал гвардейские значки – тем, кто их не имел. А потом вдоль строя, стройный и щеголеватый, шел майор Локтев вместе со своим адьютантом и поздравлял награжденных. Медали он сам прикреплял к гимнастеркам, а вместо орденов вручал выписки из приказа. Когда майор поздравил рядового Железнова со званием гвардии сержанта и орденом Славы третьей степени, Володя поблагодарил по уставу и, волнуясь, спросил:
– Товарищ командир полка, жив Сергей Тимофеевич?
– Жив, жив,– улыбнулся майор.– Допрашивает пленных.
Стоял теплый солнечный день – 19 апреля 1945 года. По дороге нескончаемым потоком шли танки, тягачи с орудиями, машины, колонны солдат. В нескольких километрах от деревни шел бой – наши дивизии форсировали Шпрее.
АНТРАКТ
В деревню возвращались местные жители. Одни из них тихо плакали у развалин, а другие, еще не веря своему счастью, приводили в порядок уцелевшие дома. Вместе с женой, невесткой и тремя внучками вернулся и хозяин большого дома, где расположился наш взвод. Высокий седоусый старик деловито обошел участок, тщательно осмотрел выбоины в стенах, разбитые окна, переписал мебель и уселся за гроссбух – подсчитывать убытки, наверное.
– Счет нам готовит,– усмехнулся Митрофанов.– У такого зимой снега не выпросишь.
Из дверей, держась за материнский подол, расширенными от любопытства глазами на нас смотрели три девчонки. Старик осклабился и полистал словарик.
– Внучки,– выговорил он.– Их бин Фридрих Шульц. Прошу любить и жалувать.
– Нет уж, папаша, любить мы тебя не будем,– с достоинством ответил Митрофанов.– Откуда я знаю, может, твой сынок мой Мценск жег или комбата Макарова пристрелил. Поэтому существуй себе на здоровье, а девчонкам передай от меня жратву – банку тушенки из НЗ и шоколад, который я, между прочим, честно завоевал в качестве трофея.
Хозяин рассыпался в благодарностях, но Митрофанов знаком его остановил:
– Как будешь корову доить,– Митрофанов подергал в воздухе за воображаемое вымя,– крынку парного молока не забудь, в обмен на цукер. Понял, господин Шульц? Му-у-у!
Назначенный помощником командира взвода Володя принимал пополнение, ему было не до нас, и мы с Митрофановым пошли бродить по деревне. Выглядели мы замечательно. На ногах новенькие брезентовые сапоги-трофеи, на ремнях – кинжалы и пистолеты, на гимнастерках – гвардейские значки; наши лихо заломленные набок пилотки, небрежная походка и прищуренный взгляд свидетельствовали о том, что идут стреляные птицы, видавшие виды орлы-гвардейцы. Я отдал бы год жизни, чтобы меня сейчас увидели Тая и Сашка. Митрофанов мечтал о том же. Куда девались робость и неуверенность в себе пришедшего в запасной полк щуплого, низкорослого солдатика! Теперь Митрофанов был на отличном счету: быстрее всех ползал по-пластунски, метко бросал гранаты, уложил – это наверняка – на наших глазах трех немцев и был вернейшим кандидатом на медаль.
– Вернусь домой,– пыжась, разглагольствовал он,– курсы шоферов закончу, домишко отгрохаю и к Варьке посватаюсь. Если уже теперь носом вертеть будет– наше вам с кисточкой, другая найдется! Правильно рассуждаю?
На площади перед штабом слышался смех: солдаты окружили группу очень худых, оживленно жестикулирующих людей в штатском. Это были итальянские и английские военнопленные, освобожденные из лагеря. Узнав, что все попытки объясниться оказались безуспешными, я решил внести свой вклад в это благородное дело.