Танки прошли несколько часов назад – еще дымились зияющие раны бетонных дотов и пустые глазницы амбразур. Немцев не было видно, но нас, утомленных двухдневным броском, подстерегала другая беда – нестерпимая жара. От лесистых каменных гор, от раскаленной дороги несло как из пекла, и мы, обливаясь потом, проклинали безжалостное солнце. Повсюду, сколько хватало глаз, были только горы и скользящая между ними черная лента шоссе, заполненная людьми, повозками и машинами. Мы тяжело поднимались в горы, спускались и снова поднимались весь день восьмого мая, и именно здесь я впервые увидел, как падают люди, сраженные усталостью и солнцем. Их поднимали, отливали водой и клали на повозки – за каждой ротой тянулись повозки, нагруженные станковыми пулеметами и боеприпасами. Даже молодые здоровые солдаты брели стиснув зубы, а среди нас было много пожилых, и каждый из них нес на себе скатку, карабин, гранаты и вещмешок. Бой в сыром, холодном лесу, рукопашная в траншеях, атака на деревню – все меркло перед этим маршем через Рудные горы.
Я был очень худым, но крепким мальчишкой, со здоровым сердцем и легкими неутомимого футболиста-любителя. Так вот, наступил момент, когда я отдал бы десять лет жизни, чтобы сесть на повозку. Каждый шаг доставлял мне мучительную боль, и пот, струившийся ручьями по моему лицу, был вдвойне соленым от слез. Я совершил глупость, размеры которой легко поймет любой солдат. После первых суток пути мы, уничтожив в коротком бою роту фашистов, обосновались на ночь в охотничьей усадьбе, расположенной в глубине леса на берегу обширного пруда с причесанными берегами. Говорили, что она принадлежала гитлеровскому фельдмаршалу Листу – я сам не без удовольствия всадил очередь в портрет какого-то напыщенного генерала с оловянными глазами, но запомнилась усадьба не этим. Стены комнаты, в которой мы спали, были обиты красивой блестящей материей, и мы, несколько молодых солдат, изорвали ее на портянки: клюнули на блеск, как вороны. И на одном привале я решил переобуться – злосчастная мысль, доставившая мне столько горя. Выкинув свои добротные полотняные портянки, я обмотал ступни трофейными и километров через пятнадцать шагал словно по раскаленным угольям. Юра стащил с меня сапоги, ахнул и обругал последними словами: фельдмаршальские портянки оказались сатиновыми, они не впитывали в себя пот. Юра перевязал мне окровавленные ступни, отдал свои запасные портянки, но все равно я страдал немилосердно: часы страданий поглотили остатки сил. Я брел в строю, передвигая очугуневшие ноги и мечтая только об одном: сейчас ко мне подойдет Виктор и предложит сесть на повозку. Я даже высмотрел себе местечко на краю, между стволами двух пулеметов, и оно притягивало меня как магнит.
И Виктор действительно подошел. Он был навьючен как лошадь – на его плечах висели две скатки, автомат и чей-то второй вещмешок.
– На повозку оглядываешься?– облизывая треснувшие губы, спросил он.
Я простонал и кивнул. Виктор зло усмехнулся.
– Куренцов в три раза старше нас – топает, Васька Тихонов два раза падал и на повозку не просится, а ты? На повозку не сядешь, даю тебе слово. Ошибся я в тебе, Полунин.
Виктор ушел вперед, сказал несколько слов такому же, как и он, навьюченному Юре, и тот, не обернувшись, покачал головой.
И тогда во мне что-то перевернулось – я физически ощутил это. Так неожиданным и сильным ударом вправляют вывих: короткая боль – и сразу же глубокое облегчение. Я пережил это ощущение в мгновенье, когда понял, что о повозке нечего мечтать и что Виктор и Юра, ставшие моими друзьями, теперь меня презирают.
Внешне ничто не изменилось: жарило беспощадное солнце, и теплая противная вода во флягах не утоляла, а усиливала жажду. Удавами душили скатки, килограммы оружия давно превратились в пуды, и солдаты шли от привала до привала, напрягая последние – нет, сверхпоследние силы. До конца Рудных гор оставалось километров двадцать, и все эти нескончаемо длинные километры я тащил на себе карабин Куренцова, скатку Васи Тихонова и диски от ручного пулемета, которые насильно вырвал из рук почерневшего Чайкина-старшего. Я бы навьючил на себя больше, но просто некуда было вешать. На привалах я брал у ездового ведра, бежал за водой и поил весь взвод.
– Двужильный ты, Мишка,– удивлялись ребята.– Как ишак.
Я скромно отмахивался, но сердце мое бешено стучало от гордости. Виктор упрямо меня не замечал, но я твердо знал, что он ко мне подойдет первый – сам бы я ни за что на свете этого не сделал. Наконец он не выдержал и стал рядом. Теперь уже я с хрустом отвернул голову в сторону.
– Шейные позвонки не поломал?– засмеялся Виктор.
Я вяло огрызнулся.
– Лапу!– весело сказал Виктор. – Ну!
– А в ком ты ошибся, напомни?– мстительно спросил я, прикладывая ладонь к уху.
Виктор ударил меня по ладони, я саданул его в бок. Мы обхватили друг друга и повалились на траву, хохоча во все горло.
Я был счастлив.
ВСТРЕЧА С ДЕТСТВОМ
– Смир-рна! Равнение на-пра-во!
Мы вскочили. Перед нами, с ленивой усмешкой глядя на наши испуганные физиономии, стоял атлетически сложенный старший сержант с ниспадающим на лоб русым чубом – командир разведчиков, встреча с которым так заинтриговала меня несколько недель назад.
– Напугал, черт,– беззлобно выругался Виктор, вытирая рукавом гимнастерки мокрое лицо.– Каким ветром занесло?
– И это все, что я любил…– скептически осмотрев Виктора, продекламировал старший сержант.– Знаешь, на кого ты похож, сын мой? На вытащенную из грязного болота разочарованную в жизни курицу.
– Тебе бы с наше отшагать…– Виктор ощупал свои впавшие щеки и не без зависти спросил:– На велосипедах катаетесь, аристократы?
– Конечно,– подтвердил старший сержант, смеясь одними глазами.– Начальство тщательно следит, чтобы мы не натерли себе мозоли. Но ты не подумай, что у нас нет трудностей. Иной раз доходит до того, что нам не подают в постель завтрак!
– Да ну?– изумился Виктор.– И в отхожее место небось на руках не носят?
– Сказать правду?
– Говори, чего там, все равно расстроил.
– Не носят,– вздохнул старший сержант.– Ладно, кончай треп, я за делом пришел. Один мой гаврик шарапнул французские духи и выплеснул себе на рыло – теперь от него за версту разит. Отчислил ко всем чертям за глупость. Пойдешь ко мне помощником?
– Ш-ш-ш! – Виктор отчаянно заморгал глазами, но было уже поздно: лежавший невдалеке на траве Чайкин-старший поднял голову.
– А ну, шагай отсюда,– с тихой угрозой проворчал он.– Тоже мне змей-искуситель нашелся.
– Папе Чайкину – физкультпривет!– вежливо поклонился старший сержант.– Как наше драгоценное здоровьице? Головку не напекло? Что пишет из далекого тыла уважаемая мадам Чайкина?
– Заворачивай оглобли, пока цел,– берясь за ремень, угрюмо посоветовал писарь.– Молокосос!
– Ай-ай-ай!– под общий смех старший сержант поцокал языком.– Все-таки напекло головку. Мерещится же такое – оглобли, молоко, родная деревня, сенокос… (Чайкин-старший начал решительно расстегивать ремень.) Ухожу, папочка, ухожу. Не забудьте написать мадам, что после войны я приеду погостить на месяц-другой в вашу прекрасную семью. Но с одним условием – пироги!
Пока шла эта словесная дуэль, я не отрывал глаз, ел, пожирал взглядом старшего сержанта, и с каждой секундой все знакомее становилось его лицо, жесты, ловкая фигура. Кровь бросилась мне в голову. Защелкал автомат памяти, и время понеслось назад… Товарный поезд, Федька, Гришка и Ленька… Мы барахтаемся, связанные одной веревкой, а над нами стоит он, с голубыми навыкате глазами и русым чубом, и финка играет в его руке… И потом он, окровавленный, улыбается: «За вами, сеньоры мушкетеры, должок… Взыщу, не забуду…»