— Знаком.
Они сразу отпили по половине содержимого бутылок. Оба почти одновременно отрыгнули газ из желудков. Засмеялись.
— Обедают, наверное. Кстати, ты жрать хочешь?
— Хочу! — обрадовался Саша. Накатывающийся тепловой удар отступил. Предупреждающий зуммер под черепом совсем стих. Предложение трапезы напомнило, что он не ел почти сутки. Прошлым утром он что–то перекусил в придорожной чайхане, когда обшарпанный слишком долгой жизнью и горными дорогами автобус сделал короткую остановку.
— Тогда ты раздевайся, Санёк. Иначе испаришься в собственные штаны. Я тут изображу обед для нас. Ты из жестяной посуды ножами ешь?
— Ем. Я всё ем. Ты меня извини.
— За что? — добродушно удивился великан.
— Да, за это… На площадке. Я боялся тебя.
— А я тебя нет. Вот и нарвался. Но ты молодец.
Потом они ели тушёнку, свежие помидоры, огурцы, грызли сочный лук и плохо мытый редис, запивая пивом и хрустя почти сухими хлебными лепёшками. Всё было из запасов бортового техника, который не захотел принимать на стол ничего из сидра новоприбывшего старшего лейтенанта. Столом для них была расстеленная газетка, исчерченная, словно исцарапанная, витой вязью арабского письма.
Во время трапезы, техник вдруг поднял указательный палец.
— Народная мудрость: дружи с авиацией! Ты правильно начал, друг мой!
Саша ел и нисколько не сомневался, что эта дружба надолго и прочно.
Немного ниже вертолётной площадки, возле заброшенной метеорологической будки, таращившейся в колышущийся зной чернотой отсутствующих дверей и окон, был низкорослый, чахлый и заброшенный вишнёвый сад. Даже не сад, а вишнёвая чащоба, жиденькая на листву и густая на обвисшие ветви. Неизвестно, плодоносили ли эти старые деревья или нет, возможно, что по весне они ещё радовали взгляд белым цветом, но больше по старой памяти, нежели для урожая. Сад был старым, заброшенным, но его не спешили корчевать, и берегли, наверняка, по той простой причине, что в жаркие или знойные дни, он кое–как, но всё–таки давал тень. Деревца, как высушенные осьминоги, ломкими щупальцами–ветвями опирались о землю, стойко выдерживая удары немилосердных ветров. Листвы почти не было, но солнце терялось в сетчатом сплетении ветвей, сеточкой нарезая скупые тени. Деревья лишь немного выше человеческого роста, и с них когда–то было удобно собирать обильные урожаи.
Из этой небольшой рощицы быстрым шагом вышла группа людей. Один, из первой пары идущих, сразу вскинул руку и сделал нею пару кругов в воздухе, что можно было истолковать однозначно: «Заводи!» или «Запускай!».
— Ну, вот, земеля, — немного разочарованно вздохнул Саша–авиатехник. — Небо зовёт. Надо запускаться. Собери весь мусор, чтобы какой кусок не засосало в турбину, и отнеси подальше, выкинь. А я пойду «шмеля» седлать… Ты, это… всё–таки, когда будем запускаться, отойди подальше — мало ли.
— Спасибо за угощение. Уберу и отойду. Не беспокойся, землячок.
Они бегло обменялись дружескими похлопываниями по плечу друг друга, и Иванец, тяжело стуча своими ботинками, никак не меньше пятидесятого размера, побежал на другую сторону вертолёта, к люку. Но через пару секунд он выглянул из–за кабины.
— Ты мне нравишься, Санёк! — подмигнул он и улыбнулся.
— Шура! — ответил Александр и показал большой палец. Иванец ему тоже нравился, как и все люди, кто умел вовремя остановиться и не помнить зла. Он не мог припомнить в своей жизни ни одного великана, который бы не отличался добродушием. Чем больше и сильнее был человек, тем проще он был в общении. Но только при условии, что богатырское телосложение дано от природы. На «качков» это не распространялось. Для них были другие отличительные признаки: маленькие яички и агрессивный нрав. Последнее, конечно, по причине первого.
Наконец авиатехник убежал, и, собирая остатки их импровизированной трапезы, Саша слышал, как щёлкают тумблеры в раскалённом от солнца нутре вертолёта, и как в машине начинает звенеть насосами и моторами механическо–электрическая жизнь. «Шмель»13 просыпался.
Александр собрал и завернул в газету весь мусор. Затем присел и ещё раз внимательно и придирчиво осмотрел площадку на тот случай,
«Шмель» — прозвище вертолётов Ми‑8.
если порывом ветра снесло в сторону кусок газеты или откатило банку из–под консервы. Но сразу относить свёрток не стал, а за несколько приёмов отнёс к краю площадки, за границу вертолётных винтов, свои пожитки. Он делал это неторопясь, одновременно наблюдая за приближающейся группой людей. Некоторые его настораживали.
Первыми в паре шли лётчики. Они, как и Иванец, были одеты в линялые, почти белые лётные комбинезоны. На головах были фуражки советского образца, с голубым кантом, разлапистой кокардой и огромной, невероятным образом выгнутой, тульей. Такие фуражки когда–то шили у мастеров «под заказ», отваливая немалые деньги, и называли «генеральскими». Было ещё одно прозвище для таких головных уборов, и оно, как нельзя кстати, подходило для лётчиков — «аэропорт». Острословы, или просто наблюдательные люди, иногда добавляли: «для мух». В такую жару, когда голова потела нещадно и мухи не брезговали отведать человеческого пота, такое примечание было весьма точным. У летунов на груди, на перекинутых через шею засаленных ремнях, болтались короткие «калашниковы» — АКСУ.