Инеса привезла оттуда светло-серое, муаровое платье. Но поскольку отличалось оно заметно от черных бархатных, принятых при дворе, первое, что сделала герцогиня — это испросила разрешения у королевы нарядиться по-иному. Впрочем, в ее согласии Инеса и не сомневалась. Исполнила формальность. Слух о кроткой и доброй Изабелле Испанской полностью соответствовал действительности. Королева, которая не имеет ни только врагов — даже недоброжелателей... Мыслимо ли? Но так оно и было. Инеса представила молодую королеву. Темные волосы, забранные под алмазную диадему, белоснежный высокий лоб, полукружия тонких бровей, спокойный взгляд. Нос чуть массивнее, а верхняя губка чуть тоньше, чем хотелось бы для завершения облика красавицы, теплая улыбка на лице, объединившем черты родов Валуа и Медичи.
Самым тревожным для Инесы было время после кончины Марии Тюдор. Дважды овдовевший Филипп лихорадочно перебирал возможные партии. Будто пасьянсы, раскладывал портреты и генеалогические списки возможных претенденток. Месячный траур не завершился, а он уже завел переговоры о браке с Елизаветой, сестрой и наследницей Марии. Очень, судя по всему, хотелось королю добавить и Англию к своим владениям. Но, к величайшему сожалению, та Елизавета слыла еретичкой. Нарушением монархической логики и падением в собственных глазах был бы брак с нею человека, который заявлял за весь свет: "Если мой сын впадет в ересь, я самолично принесу хворост, чтобы сжечь его". И это в присутствии, дона Карлоса. Чтобы принял к сведению. А впрочем, нет — знаменитую фразу он произнес чуть позже, на аутодафе в честь Изабеллы — королевы Испании. Блуждающий по Европе взгляд Филиппа остановился, наконец-то, на Елизавете Валуа. "Ну что ж, — решил он, — раз Англия никак не дается в руки, совершим другое богоугодное дело — закрепим договор, подписанный в Като-Камбрези. И мы, и французы устали... Пусть союз с домом Валуа станет символом мира в Европе". Династический брак — все понятно. Но вдруг юной парижанке удастся очаровать короля? И весь замок, возведенный ею из золотых паутинок, заколышется и растает под влиянием чар по-детски наивной Елизаветы? Прошел месяц, и Инеса успокоилась. Елизавету переименовали на испанский лад в Изабеллу, к четырнадцатилетней девочке обращались "Ваше королевское Величество...", но ублажить короля, зажечь в прохладном сердце Филиппа настоящий факел, а не тусклую лампадку, ей не удалось и — теперь же вряд ли удастся... "Блаженная" — думала про королеву Инеса под плохое настроение, "святая" — превозносила ее в другое время. Девочке ничего не нужно было добиваться в жизни. Все подносилось на золоченой тарелочке. А впрочем, будем справедливы, ей никогда и не требовалось слишком многого.
— Марина, — позвала герцогиня камеристку, — пора одеваться. Король обещая посетить меня вечером.
— Что приготовить, госпожа?
— Подай синее платье, венецианское, с жемчугом.
Как бы там ни было, а Филиппу поневоле приходилось сравнивать Инесу с супругой. И если юная Изабелла отличалась свежестью, то герцогине приходилось добирать умением преподносить себя. В обаянии, в том, что французы зовут "шармом", итальянцы — "изюминкой", а испанцы — "солью", ей нет равных в Кастилии. И пусть Изабелла уродует себя царственным нарядом с воротником похожим на мельничный жернов!.. Инеса приняла из рук камеристки атласное платье. Воротник его тоже был велик, но — в отличие от надоевших брыжей — поднимался над затылком, окружал прическу полупрозрачным ореолом, служил фоном, подарочной бонбоньеркой для прекрасной головки. Парикмахер недавно уложил волосы. На сей раз по его совету она велела после мытья сполоснуть их слабым отваром луковой шелухи, отчего они бесцветно-белокурые, приобрели золотистый оттенок.
— Марина, — сказала она, что-то вспомнив, — пожалуйста, не показывайся на глаза королю без важного, повода. Твой вид портит ему аппетит.
— Хорошо, — усмехнулась камеристка. — Только если позовете...
Она тоже знала о неприязни короля. Открыла причину, увидев портрет покойной Марии Тюдор. Живую-то королеву увидеть не довелось. А та, что, смотрела с куска холста в дорогой раме, очень похожа была на Марину. Такая же сухость черт, желтоватая болезненность, отсутствие женской привлекательности и примирение с неказистою внешностью. Но недолговременная супруга Филиппа иссушила себя страстью к политике и придворным интригам. Этот ли огонь или болезни свели ее в могилу? А Марину беспокоили лишь редкие боли в желудке. Зато некая общность с покойницей тешила самолюбие.