"Нет".
— А если уйду, буду счастлива?
"Да".
— Все, — сказал Андрес, — больше не получится. Но самое главное для себя ты узнала? Верно?
— Да. Смотрите, сеньор Андрес, гроза, кажись, начинается, надо окна закрыть плотнее. Где ж Антонио?..
Поднялась со стула и вдруг... порыв ветра сдул со стола бумажку с четырьмя красными кляксами, перевернул подставку с гусиными перьями и взметнул покрывало, которым были укутаны — так ей показалось — колет и шаровары на вешалке у стены. Но — "Ах!" — там белело что-то странное, страшное. Андрес повернулся вслед за ее ужаснувшимся взором. Покрывало сползло с одноногого скелета, и тот, собранный на проволочных петельках, подрагивал на сквозняке. Луисита с воем бросилась из кабинета. Андрес догнал ее на кухне. Девушка дрожала и часто-часто крестилась, шепча молитвы.
— Ну, чего ты испугалась? Он же не настоящий. Это мне дали на время в Алькасаре. Специально, чтобы я учился и твердо знал, как соединять кости, если случится перелом. Луисита, я же врач!.. Он положил теплые ладони ей на голову, гладил по волосам, повернул к себе за подбородок, заглянул в глаза, все еще говоря, какой необходимой для каждого лекаря вещью является это. Андрес не решался произнести жутковатое для непосвященных слово.
— Успокоилась? Ну и хорошо.
Он замешкался, подбирая слова: как попросить Луису помалкивать, иначе хлопот не оберешься с объяснениями альгвасилу — полицейскому.
— Луисита, золотце, ты не говори никому пока... — Андрес кивнул в сторону своего кабинета. — Профессор часть разрешений получил, но еще не все. Осталось, кажется, от коррехидора... А пока, чтобы не терять времени, я попросил себе. Поучиться. Пусть побудет, а? Как думаешь? Ну, хочешь, пойдем, я тебе покажу, расскажу... Убедишься, что ничего страшного. Только интересно. А хочешь — потрогай.
Но она лишь вздрагивала, сжавшись в комочек, уткнув лицо в колени.
— Эх... — огорченно вздохнул Андрес и пошел к себе.
Придется разбирать скелет и прятать его до лучших времен. Но спасибо и за то, чего удалось уже достичь с помощью "наглядного пособия". Ведь Андрес любовно отмыл и отскоблил каждую маленькую косточку. Словно сложную мозаику, собирал, прилаживая один кусочек к другому, поворачивая и так, и эдак. Делал работу почти ювелирную, особенно подгоняя части черепа. Жалел, что низ скелета пострадал особенно. Видно, пламя слева было сильнее — огонь повредил берцовую кость. Поэтому скелет пока был одноногим. А Андрес поздними вечерами продолжал приводить в порядок останки: снял обугленную часть — остались вмятины. Под руку подвернулся старый пергамент. Приложил его к кости. Обернуть — что ли? Все поприличней. И приклеил специальным составом. Занялся другими делами, чтобы потом, глянув свежим взором, завершить работу. Накануне он вновь извлек кость из короба — думал приладить к скелету — но она разрушала его, такой аккуратный — вид. На пергаменте проступили — от клея что ли? — темные полосы. Он был неопрятен и превращал кость в некое подобие святых мощей. Но зачем ему мощи?
И вот теперь Андрес, осторожно перекладывая ветошью, заполнил хорошими частями скелета прочный кованый сундучок. Берцовую кость, с которой еще предстояло работать, он завернул в мягкую ткань. Постоял в раздумье, осмотрелся — куда бы пристроить, открыл ковчежец с крестом, оставленным в наследство матерью, анатомией Галена и старой Библией в кожаном переплете на застежках. Кость не укладывалась прямо. Пришлось поместить ее наискосок, предварительно вытащив анатомию.
Теперь все.
Сундучок перекочевал на чердак, в самый темный и пыльный угол. Пусть ищут, у кого есть желание. А может, и не скажет никому Луиса... Тем более, что уедет от них, наверное, скоро.
Но дни шли за днями, а она все так же готовила ужин, подметала пол... На вопрос Андреса, останется ли? — ответила, что — нет, — но пока никак, не подворачивается приличное место. В кабинет его Луиса, если и заходила, то лишь, бросив сначала опасливый взгляд на чистую стену, где однажды, грозовым вечером, она видела тут жуткое нечто.
А Тони все еще был влюблен. Почему — все еще? Потому что очень сложно любить эфирное создание, которое хоть и живет, и говорит в воображаемом мире, но говорит и делает лишь то, что велит фантазия создателя. То есть его собственная, Антонио, фантазия. Любовные отношения развивались, двигаясь к своему логическому концу. "Марина", — еще всхлипывал он ночами. Никто так не слеп, как не желающий видеть. Но если в начале своей платонической страсти он тоскующим трубадуром слонялся по дорогам, продирался сквозь заросли исполинского чертополоха, то позже, отлив часть обожания в изысканные строки и лучшие из них отослав герцогине, Антонио перешел к фантазиям более земным. Мысленно он уже обладал своею Мариной. Хотя в один из дней снова отстранился и вознес ее — уверил себя, что так будет лучше. Он опять испугался привязанности, ответственности, скуки, неотъемлемых от клятв "навеки". Он оставался кабальеро и предпочитал не давать обещаний, чем не выполнять их. Итак, Тони понял, что следовало выкинуть из головы свою глупую любовь. Он твердо не ответил бы, играет ли в страдания и страсть, или переживает их на самом деле. Впечатление перетекало в чувство. Но когда дело доходило до вдохновения и казалось, его устами говорила Поэзия, в горячку эмоций втекал ручеек холодного разума. Без него не подогнать было строки сонетов одну к другой, не избежать шероховатостей и разрывов. И потом, хватило же у него рассудительности, чтобы прощальный венок сонетов не передать герцогине. С кем бы она прощалась, не догадываясь о близости, существовавшей, лишь для Антония?