— Жаль утерянной проезжей грамоты, — вновь заводил разговор Уго.
— Да, — кивал Свешнев, почти ощущая свою вину за легкомыслие перед иезуитами.
— А как же сами собирались возвращаться с товарами?
— Меня хорошо знают в Астрахани. Поругали б, но дали бы новую. Как-нибудь в родной стороне не пропал бы.
— А дочь? Дай вам Бог долгой жизни, но все мы смертны. Если ей придется возвращаться без вас? Пустят ли?
— Все опишет как есть. Марьиной вины ни в чем нету. Ей лишь бы до Москвы добраться. Там друг, Аника Строганов, ей заместо меня будет.
Уго поразмыслил. Никак не входило в его планы чистосердечное признание купеческой дочки.
— Давай-ка мы лучше попробуем восстановить эту грамотку.
— Как? Там печати, подписи, и бумагу в московском приказе да на таможнях свою знают.
— До Москвы далеко. Главное, чтобы у входа в Россию не остановили. Астрахань бы пройти. В общем, вспомни проезжую как следует. Купеческая память всегда крепостью славилась. Пришлю разной бумаги. Выберешь, какая больше подходит, напишешь. Не забывай, что от этого и судьба дочери зависит.
Матвей горько вздохнул:
— Боюсь, пера в руке не удержу. Но попросим Марьюшку. У нее головка светлая и почерк хороший. Писать привычна. Она лучше меня справится...
Так и решили.
Маша, глотая слезы, пыталась как можно точнее воспроизвести текст грамоты. Счастье встречи с любимым перебивалось болью от расставания с отцом.
" ... в силу и при помощи которой купцу Свешневу Матвею дозволено беспрепятственно проезжать по нашей земле со спутниками, слугами, повозками, товаром... и возвращаться из Персии, когда сочтет нужным..."
— Похоже? — спросил Уго, показывая грамоту Матвею. Буковка в буковку, — ответил тот, разглядывая дочкину работу, — а как же быть с печатью?
— Опишите точнее. Наши умельцы все смогут сделать!
Матвей уже с трудом говорил. Нарада приносил коробочки мака с выступившими на них каплями — "слезами забвения". Но и они уже не могли избавить Матвея от сжигающей изнутри боли. Андрес давал ему опийную настойку или бханг — гашиш, приготовленный из нежных верхушек индийской конопли. И Свешнев опять уплывал в страну миражей, откуда возвращался все с большим трудом. Он бесконечно устал от жизни. И страшился смерти, и призывал ее, как избавительницу от телесных страданий. Для Маши большего он сделать не мог — благословил влюбленных и оставил завещание. К которому проявил интерес Уго.
— Разрешите ознакомиться.
— Оно у Марии. Не думаю, что у вас появятся возражения. Заверено по всем правилам.
— Когда успели? — Уго предпочел бы, чтобы завещание писалось под его диктовку.
— Сразу, как почувствовал себя плохо... Нарада и Андрес помогли с оформлением. Не волнуйтесь, пожалуйста, ваши интересы тоже учтены. Всегда боялся остаться должником.
— Не понимаю. Я беспокоюсь лишь о вас, о том, чтобы перед вами распахнулись райские врата... Давайте все ж посмотрим документ.
— Ну, как хотите. Айриш, позови, пожалуйста, Машу, пусть принесет...
Искать ее не было надобности — лишь на время посещения Уго оставляла она батюшку. Спустя минуту бумага попала в руки отца-провинциала, а Маша нагнулась над отцом, чтобы промокнуть холодный пот, выступивший на лбу.
"Се аз многогрешный Матвей Иванов сын Свешнев, пишу в целом своем разуме, отходя сего света...". Ну конечно, недаром папа Пий V утверждал, что русским хватает упрямства, но недостает благочестия. Десятую долю хранящегося на складах добра завещал Свешнев Обществу Иисуса. И это за всю заботу? За прекрасный дом? За сад, за слуг, за питание? Неужто все беседы пошли прахом?
Матвей будто услышал его:
— Я умоляю вашу милость Господом Богом и сыном его Иисусом, о тяжких страданиях которого вы так прекрасно говорили, не оставьте без помощи дочь мою, Марию. Помогите добраться до родной земли. Она отблагодарит вас по достоинству, Всевышний вознаградит за доброе деяние... И сознание снова покинуло его.
Уго считал себя ничуть не глупее своего учителя Франсиска Ксавьера, царствие ему небесное; но Ксавьера, скорее авантюриста, чем подлинного миссионера, украшал теперь ореол святости, хотя тысячи тысяч вроде бы обращенных в христианство были фикцией. Он, не в пример Уго, и двух слов не мог связать на местных наречиях, жаловался, что тупые туземцы не хотят понимать испанского, наконец, велел перевести катехизис на малабарский и, затвердив его, объезжал с колокольчиком прибрежные селения. Кто не отмахнулся, выслушал его, а в конце и крест поцеловал, считался христианином. Но, если б ум Ксавьера был более гибким, он не стал бы руками португальских солдат разрушать языческие храмы, чтобы наскоро сколотить на их месте католические часовенки. Зачем настраивать против себя туземцев? А сказочка про краба, вынесшего ему крест из пучины моря? Рассчитана на наивных послушников. Но Ксавьер сумел еще при жизни окружить себя ореолом чудотворца. Ученики помогли ему в этом, чтобы возвеличить Общество Иисуса. И Уго понимал: каждому человеку лестно остаться в сердцах потомков великим или святым. Уго никогда не стеснялся самого себя. Считал достойными любые мысли и желания, пришедшие на ум. Не добротой, но силой или чудесами можно прославиться на века. Тем более, что основные деяния отца-провинциала, приносившие деньги казне ордена, а папе — усиление влияния над многими странами, приходилось держать в строжайшей тайне. Уго не давали покоя лавры Лойолы и Ксавьера. Он решил начать с малого. Он знал точно время предстоящей смерти Свешнева. Через три часа после того, как Айриш незаметно подсыплет на простыню, влажную от пота и постоянных дождей, последнюю порцию ядовитого порошка и заботливо оправит одежду умирающего.