— Зачем? Я так и не научилась читать.
— Пусть. Как откроешь ее, сразу вспомнишь обо мне, о наших разговорах.
— Если человек успокоился подобно разбитому гонгу, он достиг нирваны, так как избавился от раздражения, — произнесла Маша, старательно копируя интонации Нарады. — Спасибо тебе. Буду беречь подарок как зеницу ока. Я тоже хочу оставить тебе что-нибудь на память. Но все вещи унесли в Дом Послушания, деньги — у Айриша. Разве что мою шелковую ленту?.. Хотя... нет, погоди. У меня остался батюшкин дорожный нож. — Маша принесла его из кабинета. — Вот, смотри какая рукоять – из зуба морского зверя. Я не видела у тебя ножа. Мало ли что? Возьми
— Нет, — кивнул он, отрицая дар. — Лезвие в руках поневоле влечет к убийству. Нельзя и мыслить о нем. Даже малые птахи дрожат при мысли о смерти. Поставим себя на место другого.
— Я вовсе не хотела!..
— А потому я с радостью приму ленту. Она такого же цвета, как твои глаза.
— Ну вот. Я сейчас снова расплачусь. Не люблю расставаний.
— Это кто говорит о слезах? — вошел улыбающийся Антонио. — Повозка у дверей. Прощай, Нарада. Спасибо за все. Только с тобою жаль расставаться в этом городе. Рад, что, наконец, уезжаем, хотя впереди — туман.
Все напутствия и пожелания были сказаны. Паруса караки надул угасающий муссон, и она неспешно заскользила к северу, к персидским берегам.
Нарада вернулся в бедную хижину и почувствовал, что ему плохо. Не потому, что респектабельный купеческий особняк затмевал нищенское убранство его домика. Нет. Он впустил тепло в свое сердце. И чувства его понеслись по бездорожью, как кони, отпущенные возницей. Опять нужно обуздывать их, усмирять желания... Было пусто на сердце. Ну что ж. Он заполнит пустоту молитвами. Долго постясь, очистится от мирских мыслей. Вернется к покою. Три дня он приводил в порядок растревоженную душу, не догадываясь о процессе, затеваемом против него, а заодно и против других неугодных церкви индийцев. Инквизиционный трибунал, чтобы слепить некое подобие обвинения, затратил именно три дня. Громоподобная инквизиция и тишайшие иезуиты, как всегда, шли рука об руку.
Колдовство — обвинение очень удобное. Не привязанное ни к какой религии. Владеющие черной магией действовали против человечества. И кому же защитить это самое человечество от ведьм и колдунов, как ни инквизиционному трибуналу? Призванному и созданному, чтобы очищать мир от греха... Так поднимемся ж все против чародеев, этого бесовского отродья. Если в Европе аутодафе объявляли за месяц, то в Гоа — тем более для наказания туземцев — формальности были сведены до минимума. Зрелище должно было и ужасать, и радовать. Из казны выделялись деньги на чудесные розоватые сандаловые дрова, аромат которых приглушал запах паленых волос... Три рода порицания осуждались инквизицией: первое — прорицание с явным призывом бесов и демонов, второе — молчаливое созерцание положения или движения предметов, например, звезд; и третье — созерцание поступков человека для выявления чего-нибудь сокровенного. Но чем занимаются йоги, если не прорицанием? О чем, как ни о колдовстве, думают они, замерев на долгое время в странных позах? Душа, наверное, улетает из тел, чтобы общаться с дьяволом. А потому — хорошо бы всех йогов отправить на костер. Слишком много их? Ну, тогда хотя бы нескольких, особенно досаждающих властям.
Если бы у Нарады был нож и не было главной заповеди "Не убий!", он отдал бы свою жизнь лишь за жизни нескольких ферингов. Но даже мысли о сопротивлении не возникло у него, грубо вытолкнутого из хижины. Он только прошептал шестую сутру "Дхаммапады": "Ведь некоторые не знают, что нам суждено здесь погибнуть рано или поздно. У тех, кто знает это, сразу прекращаются ссоры". Нарада был спокоен. Он чувствовал себя неуязвимым, а потому неизмеримо более сильным, чем притеснители.
С тихой улыбкой смотрел он на факел, подносимый к дровам. Пламя коснулось его, но не боль. Будто выточенная из темного дерева скульптура, полыхал он, не дергаясь и не вопя. "Видите, колдун, колдун!" -вопили феринги. А он, в совершенстве владеющий собственным телом, в нужный момент отпустил свой дух из временной оболочки плоти.
Карака капитана Гаспара подошла к Ормузу. Он также встретил ее многоязычным шумом.
Задержались здесь лишь на день — осень подгоняла вперед. Путешественники заглянули на гомонящий пестрый базар. И тут Антонио, поймав Машин взгляд, с восхищением остановленный на нитях розового жемчуга, горько пожалел, что находится рядом с любимой в положении более жалком, чем нищенское. У бродяжек хоть милостыня побрякивает в кармане. А он!.. Можно сказать — в свадебном путешествии, и не в силах подарить Марии даже бусы, продающиеся здесь за бесценок. Он подошел к Айришу, распоряжавшемуся общим капиталом.