— Не пожалеешь, — заверил я его и приступил к рассказу, постаравшись излагать как можно короче, пока не дошел до дня, когда впервые увидел его в царской свите.
Скрывать, что под личиной юродивого на самом деле прятался я, тоже не стал, то есть говорил чистую правду, как оно все было. Тут уж либо пан — либо… дыба.
— Выходит, и пророчества твои… — протянул он разочарованно, но я перебил:
— Нет. То, что я тогда сказал, истина, ибо я на самом деле ведаю.
— Во всем истина? — уточнил он, скорее всего подразумевая то, что я сказал ему тогда напоследок, стоя у самой двери.
— Во всем, — кивнул я. — Мне лгать нельзя, а то дара лишусь.
— А что ж ты, коль такой провидец, Петряя этого не изобличил? — недоверчиво спросил он.
— Лицом к лицу узрети не дано мне лика, я плохо вижу рядом — все больше издалека, — туманно пояснил я, вовремя перефразировав Есенина, и добавил на всякий случай: — То, что случится со мной, я и вовсе не зрю, а вот у других… — Но тут же поправился, сыграв в откровенность: — Хотя всякое бывает. Иной хорошо виден, словно наяву, а чаще гляжу на человека, и перед глазами темнота.
— А меня, стало быть, увидел, — усмехнулся он.
— И тебя, и сестрицу твою, — уверенно сказал я.
— Ишь ты, — удивился он. — Так она же маленькая вовсе. Чего там разглядывать-то?
— А то, что и у тебя, — бухнул я. — Царский венец на ее голове узрел.
— Не промахнулся? — хмыкнул Борис— Я слыхал, государь на следующее лето царевича оженить хочет, а на Руси невест моложе двенадцати годков не бывает. Моей же Ирише, — ласково-любовно произнес он имя сестры, — как ни крути, а токмо одиннадцать сполнится, да и то чрез лето, на следующую осень. Да и в двенадцать-то не часто замуж берут. Лишь когда породниться потребно, — пояснил он. — Не мыслю я, что государь так жаждет годуновский род приблизить, что решит царевича Ивана…
— Федора, — перебил я его. — Царевича Федора он на Ирине женит.
— Тогда сызнова промашку ты дал, — убежденно заявил он. — Государь нипочем своего второго сына наследником не сделает. Он хошь и гневен бывает на старшего, и длань в ход пускает, но то поучает по-отцовски. А престола лишить — иное.
— Поучает, — усмехнулся я, и мне почему-то вспомнилась картина Репина, на которой Иоанн Грозный убивает своего сына, а если точнее, то уже прошелся по нему своим посохом и теперь печалуется, раскаиваясь в содеянном.
Царь на ней, конечно, не был похож на настоящего, которого я имел счастье лицезреть, хотя через одиннадцать лет, если не знать ни в чем меры, можно опуститься и до такого уровня. У него и сейчас мешки под глазами будь здоров. Да и отечность тоже видна. Пока небольшая, но это ведь только начало, а дальше больше. Однако вдаваться в подробное изложение причин, по которым царский престол не получит старший из царевичей, я не стал, побоявшись переборщить с пророчествами. Да и хватит для него пока. К тому же не такой у меня и большой запас познаний в грядущем. За три дня изучения источников, пускай самого старательного и добросовестного, всего не запомнишь. Так что я отделался многозначительным:
— Поучать можно разно. К тому ж далеко еще до всего этого. А Федору на престоле — быть, — твердо заявил я напоследок.
Борис встал и задумчиво прошелся по импровизированной пыточной. Я не мешал. Даже осмыслить такие невероятные вещи и то нужно время, а уж чтоб поверить в них — это и вовсе дано не каждому. Нужен особый склад ума — эдакий мистически-суеверный. Вот как у Бориса.
— А что Иван Меньшой Михайлов, чуб-то свой лихой не состриг еще? — спросил он как бы между прочим, даже не глядя в мою сторону.
— Ему ножницы ни к чему, — ответил я. — Растерял он его. Может, кудри когда-то и вились, да давно свалились. Видать, тяжела государева служба, вот он их и растерял. — И не удержался, заметил со злостью: — О волосах губному старосте спрашивать надо было. Да не у меня, а у того, кто под моей личиной да в моей одеже невесть где гуляет.
— Ты зла на Никиту Данилыча не держи, — миролюбиво посоветовал Борис — Зло, оно что ржа, душу точит, а проку с него ни на ноготок нету. А про чуб он тебя вопрошать не мог, ибо сам Ивана Меньшого Михайлова, почитай, после свадьбы и не видывал ни разу. На што тому наш медвежий угол? В нем токмо праведникам славно живется, навроде упокойного Дмитрия Ивановича, стрыя моего. Любили мы его все и почитали за душу беззлобную, вот Никита Данилыч и осерчал на татей, кои его живота лишили. Ты б себя на его место поставил — небось, тож озлобился бы.
Я поставил. Картина получалась та еще. За родню, да еще не просто родню, но очень хорошего человека, я бы… М-да-а, и впрямь прав этот невысокий чернявый паренек. Во всем прав.