Самолет подперли шестами и мешками с песком, Сэм с Бентинком осмотрели поврежденное крыло и пробитую шину. Бентинк заявил, что сможет полететь, если они подрежут крыло и приведут в порядок шину. Сэм заверил его, что это дело нехитрое.
— Сломаете шею, — бесстрастно заметил Бентинку Скотт.
— А я не желаю еще целую неделю цепляться за борта вашего «шевроле», — упорствовал Бентинк. — Я завтра же полечу на этом самолете.
— Игра не стоит свеч, — настаивал Скотт. — Лучше возвращайтесь с нами.
Бентинк только смеялся, не желая его слушать.
— Вы ничегошеньки не смыслите в самолетах, старина. Эти машины летают куда лучше без кончиков крыльев. В сущности говоря, Сэму лучше обрезать их оба.
Скотт спорил, Бентинк ругался. Разговор принял крутой оборот: Скотт приказал Бентинку делать то, что ему ведено, а Бентинк — очень молодой и хрупкий, но весьма решительный, судя по тону, — послал Скотта к черту.
— Да не держите вы его, — сказал Куотермейн. — Пусть ломает голову, если хочет; видно, он здорово торопится к жене.
Скотт погрузился в упорное молчание, которое было так им знакомо. Товарищи знали: сколько бы они ни спорили, последнее слово останется за ним.
Сгоряча он сказал:
— Запрещаю!
Но стоило Скотту произнести это слово — решительно, в сердцах, с душевной болью, как тогда, когда Куотермейну грозила опасность подорваться на мине, — и он вдруг сдался, отвел от себя эту заботу, не захотел ничего решать:
— Делайте, как хотите. Сэм вам поможет.
8
Атыя и Скотт похоронили француза. Ночью, пока Сэм и молодой Бентинк обрезали крылья и чинили самолет, а Куотермейн светил им, прикрывая рукой фонарь, они расчистили взлетную дорожку — освободили от камней метров двести.
Когда Скотт и Атыя кончили свое дело, остальные трое что-то дружно мастерили и дружно смеялись. Они были очень высокого мнения о себе и в один голос кляли нехватку инструментов, пилу, которая сломалась, и дрели, нагревавшиеся во время работы.
Стоило им покорпеть вместе часок — и у них родилась дружба на всю жизнь; Скотт вдруг почувствовал себя одиноким. Сэм хорошо владел инструментами, Бентинк неплохо разбирался в аэродинамике, а Куотермейн суетился возле них, отпуская иногда забавные, а иногда и плоские шуточки, и был душой всего дела. Они отремонтировали машину, и Бентинк успел бы вылететь еще до рассвета, если бы удалось запустить мотор. Скотт не разрешил им его испытывать до самого отлета. Грузовикам нужно было дать возможность спокойно уйти, а шум мотора мог привлечь внимание ближних патрулей.
Скотт разбудил храпевшего Бентинка в четыре утра. Бентинк сложил вещевой мешок, Сэм приготовил еду, Атыя пометил ориентиры на карте. Он отдал Бентинку свою, с обозначенным на ней маршрутом. Сориентироваться Бентинку придется в воздухе.
Когда время отлета подошло, Скотт передал Бентинку все, что они нашли в карманах француза; юноша влез в кабину и стал запускать мотор. Аккумулятор рывками толкал пропеллер, но мотор не работал.
— Не знаю, как тут быть, Сэм, — крикнул сверху Бентинк. — Не хочу, чтобы сел аккумулятор. Он и так уже на исходе. Придется вам запустить мотор вручную — ему надо разогреться.
Бентинк, ставший неуклюжим в комбинезоне, вылез из кабины и показал Сэму, как толкать трехлопастный винт, чтобы не было перебоев.
Мотор два раза кашлянул.
— Теперь с подсосом в порядке, — крикнул Сэм, когда из глушителей вырвался черный дым. — Обождите немножко.
Бентинк подождал, а потом Сэм велел ему снова нажать на стартер.
Бентинк включил стартер. На этот раз мотор застрекотал, взревел, закашлялся, опять взревел, а потом заглох. Бентинк запустил его снова и крикнул Сэму, чтобы тот придержал хвост. Сэм обхватил руками хвост и крепко держал его, несмотря на воздушный поток. Бентинк снова и снова запускал мотор на максимальные обороты, а затем, прогрев его, довел до ровного гудения, дожидаясь, чтобы поднялись температура и давление. Уже почти рассвело, занималась заря.
— Прощайте, подонки! — закричал Бентинк. Он махал им рукой и смеялся. — До встречи в Каире! — Послав воздушный поцелуй, он крикнул: — Ну и миляга же вы, Сэм!
Они махали ему вслед, даже Атыя, который за пять дней не обмолвился с Бентинком ни словом — ни дурным, ни хорошим.
Бентинк дал для старта полное число оборотов. Он помахал Куотермейну, который, в свою очередь, помахал Сэму, чтобы тот отпустил хвост. Сэм отбежал, самолет ринулся вперед, ударяясь о землю хвостом, и взревел на расчищенной дорожке.
— Эх, если бы не крыло! — крикнул Куотермейн, перекрывая гул.
Правое крыло было опущено, но через миг Бентинк почувствовал, что у машины нарушено равновесие, и выровнял ее. Он повел самолет в пустыню, несмотря на то что машина беспокойно подрагивала на ходу. Бентинк оторвался от земли так мягко, что Скотт едва это заметил.
В воздухе обрезанное крыло снова опустилось, но Бентинк выпрямил самолет, набирая высоту. Он шел вверх, в самый рассвет, и начал медленно разворачиваться над стоящими внизу людьми.
— Что-то его вид мне не нравится, — сказал Скотт, наблюдая за тем, как болтает и сносит с курса самолет.
Медленно описывая над ними круг и набирая высоту, «Харрикейн» качался и нырял. Потом Бентинк пронесся мимо, выровнялся и лег на курс.
А они, эти люди пустыни, хоть им и надо было торопиться в путь, все стояли, ожидая, чтобы он скрылся из виду; и в это время взошло солнце.
— Сегодня к вечеру у него начнется медовый месяц, — сказал Куотермейн и вздохнул. — Что ж, больше будет Бентинков на этом дурно устроенном свете.
Скотт вспомнил девушку, милую, непосредственную девушку, жену Бентинка, его титулованную супругу, — от нее теперь зависит судьба всех Бентинков — и тех, кто уже умер и ушел в небытие, и последнего их отпрыска, который летит сейчас в подрагивающем самолете и скоро скроется из виду.
— Смотрите! — закричал Куотермейн.
Лицо Бентинка еще стояло перед глазами Скотта, а самолет внезапно сделал неловкий, противоестественный рывок. Он плавно кувырнулся носом вниз, а потом ринулся в крутое пике, которое быстро, удивительно быстро кончилось яркой вспышкой и ударом о землю. Сначала была вспышка, потом удар, а через несколько мгновений — взрыв, положивший всему конец. Бледное, металлическое пламя загорелось на миг и погасло.
Часть вторая
«В любви…»
9
Когда мысли Скотта обращались к Пикерингу, он вспоминал его с восхищением и острым чувством утраты. Не мог он представить себе Пикеринга мертвым; в его сознании Пикеринг был до дрожи живым — слишком много в нем было того, что не могло умереть и еще не получило ответа.
Пикеринг, и правда, носил за поясом дешевенькую губную гармошку, то и дело наигрывая на ней мотивы из опер. Для этого ему и нужна была гармошка. Пикеринг опустился и потерял в пустыне всю свою военную выправку — странный термин для такой деликатной вещи, как человеческое тело. Седые волосы были спутаны, борода всклокочена. Он этим даже щеголял, предпочитая чувствовать себя неряхой, а не подлецом, ибо, по его уверению, физическая чистоплотность обычно прикрывает у англичанина нечистоты души. Но, правду говоря, он был попросту человек неопрятный.
— Духом я — семит, — изрекал он с жаром, — и сторонник варварства. Рим я ненавижу, Грецию — ненавижу! Вам, Скотт, невдомек, что люди так и не сумели переварить технический прогресс. Вот за что я ненавижу Возрождение. В этом беда и англичан. Посмотрите на себя. Если бы вы смогли отбросить четыреста лет наследственного техницизма (а это ваша сущность, Скотт), вы были бы просто чудом!