— Вот не думал, что это будет так сложно, — сказал ему Скотт.
— Ничего не попишешь, политика. А с нею всегда масса возни.
— Неужели они и в самом деле могут его расстрелять? — спросил Скот с деланным равнодушием.
— Думаю, что да. А по-вашему, он этого не заслуживает?
— Может, заслуживает.
— Я бы не стал винить его в том, что ему захотелось пустить пулю в одного из мерзопакостных типов, которых мы водим на поводке. Но все-таки он переборщил! Дело приняло слишком серьезный оборот. Ха-ха! Даже наша контрразведка, и та всполошилась. А с ними это редко бывает.
— Ах да, контрразведка…
— Он действительно ваш близкий друг, этот субъект?
— Пожалуй, да.
— Тогда я, на вашем месте, был бы очень осторожен.
Скотт кивнул.
— А вам когда-нибудь приходило в голову, что он может выкинуть что-нибудь подобное?
— Да как вам сказать…
— А какого черта ему было нужно, как вы думаете?
— Он, видимо, ненавидит англичан. И, наверно, думал, что человек, в которого он стрелял, предает Египет англичанам. По-моему, он жалеет о том, что сделал.
— Хорошенькое дело! Красивый вид был бы у этих египтяшек без нас, англичан!
Зазвонил телефон; Питер сказал, чтобы они шли немедленно. Скотту повезло, он все устроил, но надо прийти сейчас же. Пикок довез Скотта на «виллисе» до какого-то здания в центре Каира, похожего на контору комиссионера по скупке хлопка. В тихой, прохладной обители (комната с приспущенными шторами, чистые полы и пустой письменный стол; никакой суеты) англичанин в белой рубашке и белых брюках сообщил им, что по счастливому стечению обстоятельств этот самый террорист сейчас находится в министерстве внутренних дел, куда его привезли на допрос. Если Скотт туда поедет, он его там застанет. Но пусть не задерживается и, главное, пусть не говорит, откуда он и чем занимается. Ждать его никто не будет. И свидание должно продолжаться пять минут, не больше. Сам Питер ничего не желает об этом знать; если его спросят, он предпочел бы быть в полном неведении. Дело деликатное. Против этого субъекта имеют зуб не только посольство и двор, но и все здешние политики, которые сами боятся пули. От него требуют показаний относительно целей и состава его организации.
— Вашего молодчика все тут боятся как огня, — сказал Питер. — Когда от политики переходят к стрельбе, дело принимает опасный оборот.
Шофер Питера — суданец с надрезами на лице, как у Еррофы, только глубже и шире, — молча довез их в старом черном «остине» до четырехугольного здания министерства внутренних дел. Лифтер был придурковат, однако он с первого взгляда определил, куда им надо, и проводил их по пыльным коридорам со скрипучими половицами в комнату, где со Скоттом поздоровался розовый полицейский в штатском и феске. Он кинул на Скотта проницательный взгляд и улыбнулся ему, словно признав собрата по профессии. После цветистых приветствий и упоминаний шепотом об их общем друге (по-видимому, Питере), Скотта провели в маленькую комнату, где даже поцарапанные стены были забрызганы чернилами, словно здешние делопроизводители устраивали веселые побоища. На скамейке у окна с решеткой, против старика-полицейского с отталкивающим лицом, сидел Гамаль, закованный по рукам и по ногам. Его здорово потрепали на допросе, взгляд у него был какой-то отсутствующий, но, глядя на его лицо, Скотту по-прежнему казалось, что это самый волевой и самый здравомыслящий человек из всех, кого он когда-либо видел.
— Гамаль! — окликнул его Скотт.
На застывшем лице арестанта появилось выражение недоверия.
Скотт медленно покачал головой, словно возражая против невысказанного Гамалем подозрения.
— А-а-а! Как вы сюда попали? — У Гамаля был такой вид, будто он долго обливался потом. Одежда его промокла насквозь и была запачкана, а крупный, давно небритый подбородок заострился. Он сидел ссутулившись, и его неудобная поза показывала, что он очень устал, а рана сильно его мучает. Он явно ослабел. В душе, думал Скотт, он сейчас борется с сомнением. Чудовищное подозрение в предательстве, казалось, пугало его, колебало самую основу его нетронутой веры.
— Как вы сюда попали, капитан?
— Я прочел о вас тут, — в руках у Скотта все еще была газета. К сердцу его прилила горячая волна, но он знал, что это не жалость.
— Зачем вы пришли?
— Сначала я понадеялся, что смогу вам помочь, — сказал Скотт, присев на краешек конторского стола, — но задолго до того, как я сюда попал, мне стало ясно, что это безнадежно. Я ничем не могу вам помочь.
— Неважно, — сказал с облегчением Гамаль по-английски. — Теперь уж это неважно. А я было подумал…
Скотт поспешно кивнул головой, не позволяя ему высказать то, что он подумал.
— Как они вас нашли? — спросил он Гамаля.
— Не знаю. Они почти сразу пришли в ту комнату, куда меня положили. Недалеко от дома доктора. Кто-то, наверно, донес. — Он пожал плечами. — У нас ведь есть и враги, а не только друзья. И политическая борьба, капитан, никогда не ведется втихомолку. Мои друзья могут подумать, что это донесли вы… — Гамаль сам почувствовал чудовищность того, что он произнес. — Понимаете, капитан, Хаким непременно подумает, что вы меня предали. Вам грозит большая опасность.
— А с какой стати Хакиму так думать? Он ведь знает…
— Он знает только одно; англичане вероломны. Сам он человек скрытный. И умеет ненавидеть больше и беспощаднее, чем люди вспыльчивые. Он решит, что это сделали вы. И поклянется вам отомстить.
Скотт пропустил его слова мимо ушей.
Гамаль схватил собеседника за колено:
— Вы должны их переубедить, капитан, понимаете? Позвоните в контору его отца и попросите, чтобы Хаким с вами встретился. — Гамаль и вообще-то говорил тихо, чтобы его не слышал шавиш[41], но имя отца Хакима он произнес шепотом.
— Ей-богу, все это не имеет никакого значения, — сказал Скотт.
— Нет, имеет! Они до сих пор верят, что все решает пуля, — нервно перебил его Гамаль. — Вы в опасности, ведь я не могу с ними увидеться. Вы должны сами им сказать…
Старый полицейский смотрел на них с беспокойством: Гамаль наклонился к Скотту и что-то ему шептал. Шавиш сам любил действовать исподтишка, а потому и других подозревал в недобрых замыслах.
— Еще кто-нибудь арестован? — спросил Скотт, чтобы перевести разговор на другую тему.
— Они говорят, что арестованы все, но это ложь, — Гамаль отер с лица пот, его лихорадило, глаза у него были воспалены. — Они хотели, чтобы я назвал своих друзей, но я заявил, что действовал один, по своей воле, и это, кстати говоря, чистая правда.
— Вы им сказали, что жалеете о своем поступке?
— Нет. Я о нем не жалею. Я ведь вам говорил. Я чувствую, что поступил неправильно. Но ни о чем не жалею. Я рад, что он остался жив. Рад, что понял свою ошибку. Об этом я им сказал.
— Они вас по головке не погладят. — Скотт знал: ему надо сказать Гамалю, что это еще не конец, что худшее еще впереди. Но Гамаль все понимал сам.
— Меня повесят? — спросил он. И сам ответил: — Что ж! Может быть.
— Зачем вы признавались в чем бы то ни было?
— Я сам себя об этом спрашиваю. Не со страха. И не потому, что хотел искупить какую-то вину. Признался потому, что думал: «Гамаль, нельзя начинать со лжи». Что бы там ни было, я должен говорить правду, не то они отнимут у меня мою силу.