А вот свидетельство не столь давних времен.
С принятием христианства русские князья и помещики жаловали церквам, а позже и монастырям десятую часть своих земельных угодий. Казалось бы, что под властью проповедников любви к ближнему жалкое положение крепостного крестьянства должно было улучшиться. Но перелистывая страницы истории, я, к великому сожалению, обнаружил и в стенах святых владений ужасающую нищету, полное бесправие и обреченность крепостных, а параллельно с этим роскошную жизнь духовенства и монахов.
На этом мои заметки обрывались. Чем настойчивее я искал бога, и на земле и в благостной его обители — священном писании, тем больше заползал мне в душу ледяной холодок пустоты и отчаяния.
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы однажды не вызвали меня на врачебную комиссию (после ранения на фронте я как инвалид находился под постоянным наблюдением врачей). Когда меня спросили о профессии и месте работы, я смутился и покраснел так, словно был уличен в каком-то позорном проступке.
— Я — священник. Но в данное время не служу, — с усилием произнес я.
— Почему?
Я видел удивление и недоверие на лицах врачей. Как мне сейчас было стыдно за себя! Тунеядец, нахлебник — я вполне заслужил свои мучения. Пришлось, презирая самого себя, солгать:
— Нет подходящего свободного прихода. Но мне обещают. Быть может, вскоре удастся что-либо изменить. А впрочем... Нет, я не знаю когда...
— Да вы не волнуйтесь, Багмут, не стоит переживать. Не может быть, чтобы вас оставили без работы. Хотите, мы расскажем о вас уполномоченному по делам церкви.
Они будут ходатайствовать! Эти люди в белых халатах, совершенно чужие, заинтересовались моей судьбой, вызвались помочь.
И вскоре я действительно получил архипастырское благословение: мне предписывалось принять Свято-Троицкую церковь, Беляевско-го района. Но в село Троицкое я приехал уже совсем другим человеком. Я больше не увлекался благолепием храма, торжественностью и красотой богослужений. Во мне зарождались презрение и ненависть не только к духовенству, но и к религии вообще, постепенно угасала привязанность к церкви.
Судьба как будто сама позаботилась о том, чтобы я собственными глазами убедился, до какой моральной нищеты и уродства может дойти духовенство. Лень и праздность убили в этих людях человеческие стремления и порывы. Урчание сытого желудка давно заменило им деятельную работу мозга, а бездонный кошелек — благородство и щедрость сердца. Безудержная жажда наживы, пожалуй, единственная страсть, которая им еще доступна. Как опытные мастера, они в совершенстве владели сложным инструментом для выкачивания денег из прихожан. Самое главное — это убедить наивных овец стада Христова, что все совершается по воле божьей и жертва их будет щедро вознаграждена всевышним на том свете. И вот вся святая братия, во главе с беляевским благочинным Якубовским, как воронье на падаль слетается то на один, то на другой приход. Они вояжируют, сопровождая каждый привал обильной попойкой, разгульными пиршествами и банкетами, где стол ломится от яств, вино льется рекой, а звон тарелок и громкое чавкание перемежаются с солеными шутками и анекдотами.
Конечно, святые отцы пускаются в вояж не когда вздумается. Всякая поездка — это паломничество в честь Христа или его великомучеников: благо в церковном календаре их хватает на все 365 дней года. Но в этом как раз и вся суть. Ведь престольные праздники, дни ангелов, юбилеи святых угодников — самое подходящее время для возвышенной проповеди о былом величии церкви и безутешной скорби по поводу распространения «губительной заразы» — атеизма.
Вот когда амвон становится приходной кассой. И когда святой пастырь, воздев руки горе, обращается к возлюбленным братьям и сестрам со слезным призывом не дать церкви православной захиреть и зачахнуть, помочь ей во славу всевышнего, он уже заранее слышит, как с веселым звоном падают на дно его кошелька монеты.
Особенно тяжелый, мутный осадок всегда оставляло в душе омерзительное зрелище храмовых праздников. Я не мог без отвращения и негодования смотреть на пьяных мужчин и женщин с дикими криками и разухабистыми песнями разгуливающих по селу. И тут же, держась за подол матери или бабушки и еле поспевая за ней, бежал какой-нибудь босоногий мальчуган с перепуганным лицом и растерянными, широко раскрытыми глазенками. А вечером — пьяная ругань, драки, поножовщина. И вся эта грязь и кощунство освящено именем бога, благословлено отцами церкви, которые не отстают от своих прихожан, предаваясь разгулу и оргиям.