Вскоре я узнал, что лишь благодаря заступничеству ныне покойного отца Александра остался в семинарии. А в конце второго курса меня вызвали на заседание педсовета и предложили посвятить в сан священника. Меня это мало удивило: таким способом уже давно избавлялись от неугодных семинаристов. Я согласился без особой радости, но и без сожаления.
В это время в Одессе проходил Вселенский собор. Съехалось духовенство со всех концов мира: патриарх Антиохийский Александр III, наместник Вселенского патриарха — патриарх Румынский Юстиниан, патриарх всея Руси Алексий и многие другие. Юстиниан пожелал лично рукоположить в сан русского священника, и архиепископом Никоном была названа моя кандидатура. В спешке никого другого под рукой не оказалось. Посвящение проходило в исключительно торжественной обстановке, в присутствии участников собора, при большом скоплении не столько верующих, сколько любопытных. И никто не знал, какие мысли одолевали виновника столь пышного торжества: фарисейство высших духовных наставников наводило на горькие размышления.
Вскоре поезд увозил меня к месту первого служения. Я смотрел на проплывающие за окном чистенькие хатки, золотые озера пшеницы, пронизанные солнцем зеленые рощицы и думал о том, что ожидает меня впереди. В продажном мире семинарского духовенства я не нашел ни истинной веры, ни честности, ни благородства. Но раз есть бог, значит должны быть и настоящие верующие.
Первый приход и первый уход
Измаильский порт. Августовское солнце щедро расплескалось по водной глади. Наш пароходик, маленький, аккуратный, мерно покачиваясь, стоит у причала. Пассажиры с любопытством озираются на меня. Я стараюсь представить себя со стороны: какое-то пугало в потертой коричневой рясе, с распущенными длинными волосами, с курчавой реденькой бородкой. Только тяжелый серебряный крест, вероятно, внушает почтение: как ни как священник — духовный отец.
Рядом со мной невзрачный пожилой человек — староста Вилковской церкви Михаил Личардо. Он сидит, облокотившись о борт судна, низко опустив голову, и, глядя в воду, о чем-то напряженно думает. А мимо уже проплывают села, живописные, в густых зеленых зарослях берега голубого Дуная, грузно плывут навстречу буксиры, волоча огромные низкоосевшие баржи. Душно. Сердце будто сжалось в комок. Голова кружится. Ряса тяжелым бременем облегла плечи, грудь. Сбросить бы ее, освободиться. Наверное, стало бы легче. Но нарушить форму нельзя. Благочинный Трофим Лютый настоял, чтобы я взял рясу у него (своей духовной одежды я не успел приобрести). И сейчас еще звучит в ушах его мягкий, вкрадчивый голос с властными нотками:
— В одном подряснике ходить священнику все равно, что в исподнем белье.
Отец Лютый. Я немало слышал о нем, еще будучи в семинарии. Жестокий, деспотичный старик, скряга и ханжа — так отзывались те, которым приходилось встречаться с ним. Недавний настоятель Григорие-Богословской церкви в Одессе пролез в благочинные богатого Измаильского округа и теперь восседал в роскошных апартаментах бывшей еписко-пии.
Меня недаром мучили дурные предчувствия. Лютый встретил меня на пороге пристальным, надменно-вопросительным взглядом из-под насупленных лохматых бровей: откуда, мол, зачем и какими судьбами попал ты в наше благочиние? Теперь, когда я вспоминаю об этом, меня уже не удивляет холодный настороженный прием. Я, собственно, не мог иного и ожидать от Лютого. Ему, возглавляющему такое крупное благочиние, нужны были опытные, «деловые» священники, а не наивные простачки, которые ищут в пастырском служении высшего духовного удовлетворения. Отец Трофим, как опытный служака алтаря божьего, предвидел, что во мне как раз отсутствуют качества, необходимые для «пользы дела». Но эти спокойные, трезвые рассуждения пришли много позднее, а тогда я стоял перед Лютым и нервная дрожь пробегала по телу. А этот седой старик продолжал пристально смотреть на меня, и мне казалось, что его большой красный нос все более багровеет. Вот-вот он откроет рот, гаркнет. Наконец, оборвав молчание, он пригласил меня в кабинет. Шел впереди, потряхивая длинной бородой и покряхтывая: э-хе-хе. Я уныло плелся за ним.
В кабинете, где все говорило о довольстве и роскоши — громоздкая люстра, прекрасная мебель, богатые иконы в золотой оправе, — отец Трофим устало опустился в кресло и замолчал на несколько минут. Потом сразу начал резко, с высоких нот:
— Какая непростительная глупость с вашей стороны, отец Ростислав. Вам не рукополагаться в сан, а учиться надо. Ну, какой из вас пастырь? Что доброе вы можете дать пастве и приходу? Неуч, да и только. Не знаю, уживемся ли мы с вами, многоуважаемый отец Ростислав. Не представляю себе, чтобы мы нашли общий язык, — добавил он.